— Теперь он их десятка два принесет мне, — усмехнулась Капитолина Васильевна.

Оказывается, что у этого бульдога, зовут его Дон-Бом, дружба с Капитолиной Васильевной еще с тех пор, как Умнов учил его на стук в калитку отвечать лаем. Учил строго, с ремнем… Обиженный Дон-Бом забежал к Капитолине Васильевне. Она его обласкала, и пес теперь ей платил за это. Забавляясь, мы наблюдали, как пес приносил книгу за книгой. И вдруг принес страницы, написанные твоей рукой.

Папа, ты посмотрел бы в глаза этому псу и сразу понял бы, что ему быть бы почтальоном и разносить новогодние поздравления, а Умнов хотел сделать его цербером!

Я — за Дон-Бома! Твой Костя».

…Николай! Послушай, оказывается, через год найти страницы своей рукописи — все равно что встретить друга, которого давным-давно считал навсегда потерянным. Я искал на ней отпечатки времени. Перелистывая страницы, я убеждался, что она постарела, как постарел я сам, как стареют люди. Чернила выцвели и порыжевшие буквы казались обескровленными.

Николай, ты сильно обидел бы меня, если бы подумал, что я хвалю свою рукопись за какие-то особенные художественно-критические достоинства. Дело не в них, а в том, что и сейчас на эту тему я пишу так, как писал тогда. И сейчас, как тогда, я тверд точно камень во мнении, что народная песня — наше оружие против приспособленчества, а Листопадов — пример солдатского служения искусству, а значит, укор ожиревшему писаке.

И еще один вывод сделал я: Лидия Наумовна и тогда, год назад, уже оберегала Умнова. Ведь только она могла увезти в Приазовск тот самый отрывок, в котором резко критиковались произведения Умнова за фальшь, неряшливость, безвкусицу.

…Вечером этого дня мы с Варей сидели в парке Владимира Маяковского около эстрады, на которой выступал симфонический оркестр. Начали исполнять пассакалию Баха.

— Михаил Владимирович, посмотри на Даньку, на моего братца. Вон в те окна смотри. Видишь, как он снует взад и вперед. Боится сдать в номер твою рецензию на Умнова…

Я не сразу догадался, в какое окно надо смотреть, а догадавшись, долго не мог оторвать взгляда от окон четвертого этажа серого шестиэтажного дома, строго возвышавшегося над густо потемневшим садом. Мелодия баховского танца ширилась. Границы ее уходили все дальше от эстрады, от парка, от города. Мелодия все больше напрашивалась на сравнение с морем. Легко было допустить мысль, что этот медлительно-важный танец начали отплясывать все немцы — современники композитора — и отплясывают его неуклюже, грузно, но простосердечно и усердно… И обидно было видеть еще один человеческий танец — танец робкой души, сгорающей от тоски, что вдруг удобства жизни сбегут от нее на такой быстроходный самолет, как «ТУ-104», взовьются — и только их и видели. Плачь, ломай руки, рви волосы, зови — ничто уже не поможет!