Листопадов подумал и заговорил больше для себя, чем для меня:

— Конечно, и те и другие делают одно дело: первые оберегают наследство предков, а вторые — развивают его. Умные песенники хорошо понимают это. Успею — соберу их высказывания в одну тетрадь. Солнце обогреет…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и спросил:

— Да, на Миус-то скоро уезжаешь?

— Завтра.

— И надолго?

— На две недели…

— Надолго, — заметил он.

Теперь я вспомнил, что эта наша встреча была самой последней: на Миусе из газеты я узнал, что он умер… Невозможно было представить этого человека обреченным навсегда лежать на спине с той неподвижностью, от которой у живого холодеет сердце.

Запись семнадцатая

Гриша Токарев позвонил из редакции и со свойственным ему добродушным подтруниванием сказал:

— Что-то вы там, Михаил Владимирович, притихли? Не время уходить в себя. Казакам рекомендуется осмотреть пищали и кинжалы…

— Не пойму, — говорю ему в трубку.

А он:

— Понимать тут нечего. Послезавтра, в девятнадцать ноль-ноль, начнем обсуждение рецензии…

— Серьезно?

— Не подумайте, что шучу… Саввич и Митя Швабрин передают привет и велят порох держать сухим…

И он повесил трубку.

…Трое суток мы с Варей перелистывали рукопись, перечитывая тома собранных Листопадовым песен, искали лучшего завершения очерка с той надеждой, о какой уставший и голодный, сбившийся с дороги охотник ищет в ненастной ночи огонек жилья, сулящего стол с горячей едой и угол для сна. И вот Стрункин вернулся из Москвы, и завтра должно состояться обсуждение рецензии. Мы знали, что он вернулся. Мы знали и то, что рецензия обязательно будет обсуждаться. Мы были уверены, что основные положения ее нетрудно отстоять… И все же мы оба с Варей вдруг были сбиты с толку сообщением из редакции. Сидели задумчивые, разговаривали вполголоса.