Запись шестнадцатая

Второй день я думаю, как бы мне в своей работе о донских песнях и о Листопадове усилить главу, где речь идет о бытовых протяжных песнях, среди которых песни любовные особенно пленяют вдумчивой простотой, лиричной нежностью. Все мне кажется, что глава об этих песнях мной написана рационалистично, сухо. А ведь в ней слово о песне и сама песня должны, слившись в широкий поток, выйти из берегов и разлиться по степным просторам, где жили, боролись, трудились, умирали те люди, что веками слагали, совершенствовали эти песни. В них они оставили потомкам приметы неповторимости пережитого, радость и горечь своих помыслов — таких далеких и в то же время ощутимо понятных…

Я уже несколько раз перечитал строфу из песни «Ай, вылетала вон мелкая пташечка»:

Из густого тумана лет все яснее моему взору рисуется «мелкая пташечка», что вылетела из гнезда дома и попала в чужую семью — к постылому мужу. Это песня-плач! За набором простых и даже, я бы сказал, сбивчивых слов видишь драму «мелкой пташечки». Как много в словах песни действенной, эмоциональной силы и как мало самих слов! Кажется, что эти слова не расставлены, а разбросаны буйной рукой по строкам и строфам, и потому-то человеку с художественным воображением так легко вторгнуться в их строй и начать разработку образа и вширь и вглубь… Думая об этом, я невольно вспомнил одну из последних, а может, самую последнюю встречу с Листопадовым. У Александра Михайловича теперь все чаще портилось настроение. Ему все мнилось, что к собранному им наследству он уже не может приложить деятельного ума. Он жаловался, что зябнут ноги, что сердце делает затяжные остановки, точно раздумывает, стоит ли вообще и дальше стучать и не пора ли объявить шабаш.

Глядя на него, измученного болезнью и угнетенного мыслью, что путешествиям по песенным дорогам пришел конец, я слушал его шелестяще-тихие слова:

— И всегда почему-то это приходит вдруг, всегда оно похоже на несуразицу. Тут бы зайти с другой стороны, с той, что поумней, и оглядеть бы все сделанное с сердитой ответственностью… Недаром говорится, что хороший конец венчает дело… Само собой понятно, что плохой — развенчивает…

Было это в самом начале февраля. Дни стояли погожие, предвесенние: на чистом светло-синем небе солнцу не было помех ни от туч, ни от облаков, и оно двигалось по своей дороге с подвижнической настойчивостью. Свет и тепло его радовали оживленно стрекотавших на подоконнике воробьев, возбуждали грача, что сидел на голой акации и, как на пожар, выкрикивал свое «кра-кра! кра-кра!». Серебряный блеск ледяной накипи на водосточных трубах, отдаленный звон трамваев и выкрики гудков, доносившихся с заводов и вокзалов, — все в осиянии солнца было полно особого смысла. Это не могли не почувствовать даже холодеющее тело и тоскующая душа Листопадова: в его чуть наискось прорезанных глазах, подернутых туманом лет и скорбью, засветилась улыбка.