Поэтому, а не из соображений красивости, свойственных нашим модернистам[166], я назвал книгу «Золото тигров». Кроме того, тигр воплощает в себе идею мощи и красоты. Помню, однажды моя сестра сделала любопытное наблюдение: «Тигры созданы для любви». Это мне приводит на память стихотворение Кансиноса-Ассенса, где есть такая строка, обращенная к женщине: «Я буду тигром нежности с тобой». У Честертона я нашел похожую фразу, относящуюся к тигру из стихотворения Уильяма Блейка[167], это стихотворение о происхождении зла (потому что Бог, который создал ягненка, создал и тигра, его пожирающего), и она гласит: «Тигр – символ ужасающего изящества». Здесь соединяется мысль о красоте и о жестокости, которую приписывают тиграм. Возможно, они не более жестоки, чем другие звери. Таким же образом приписывают хитрость лисе, величие льву; эти условности происходят из басен, возможно, Эзоповых.

– А «секта ножа и отваги»[168], то есть все, что с этой темой связано?

– Я бы обнаружил два ее корня: первый – то, что многие мои предки были военными и некоторые погибли в бою, а мне не выпала такая судьба. Второй – то, что я нашел эту отвагу у бедняков, у задир из прибрежных районов: если они исповедуют какую-то религию, то только эту: мужчина не должен быть неженкой. Кроме того, в случае этих задир отвага бескорыстна, ведь, если не считать гангстеров и преступников вообще, люди совершают насилие из алчности или по политическим причинам. И еще: в одной скандинавской саге я нашел фразу, в точности согласующуюся с этой мыслью. Одни викинги при встрече спрашивают других, верят ли те в Одина или в белого Христа, и слышат в ответ: «Мы верим в нашу отвагу». Это согласуется с этикой наших любителей поножовщины.

– Еще одна важная тема – город Буэнос-Айрес.

– Что до Буэнос-Айреса, все, должно быть, заметили, что это не современный Буэнос-Айрес, а Буэнос-Айрес моего детства и времен, моему детству предшествующих. Я родился в тысяча восемьсот девяносто девятом году, и мой Буэнос-Айрес в большинстве случаев несколько расплывчат и располагается где-то в девяностых годах. Я так пишу, во-первых, потому, что «в прошлом время любое лучше всегда»[169], а еще потому, что считаю ошибкой стремление творить строго современную литературу; такое понимание по меньшей мере противоречит всей традиции. Даже не знаю, через сколько веков после Троянской войны Гомер сочинил поэму. И потом, у такой системы есть недостаток практического толка: если я пишу о фактах современности, то превращаю читателя в шпиона, ибо он выискивает огрехи. Напротив, если я пишу, что в Турдере или в прибрежных кварталах Палермо в тысяча восемьсот каком-то году дела обстояли так-то и так-то, никто не знает в точности, как говорили на этих окраинах и какими они были, и это оставляет писателю больше свободы, гарантирует ему безнаказанность. И поскольку память избирательна (так говорит Бергсон[170]), сдается мне, что лучше работать с воспоминаниями, чем с настоящим временем, которое нас подавляет и тревожит. Потом, если писать о настоящем, рискуешь показаться не писателем, а скорее журналистом.