– Откуда эта потребность писать каждый день хотя бы по одной строке?

– Чтобы оправдать свое существование, а еще я боюсь, что если не продиктую что-то, оно забудется. Кроме того, по ночам я думаю: вот, я это написал, продвинул такую-то работу – и успокаиваюсь.

– Вы с детства предчувствовали, что станете писателем?

– Еще до того, как написал хотя бы одну строку. Но это немного связано с молчаливым семейным соглашением, ведь мой отец хотел стать писателем, но не смог. Он оставил несколько сонетов, роман, многие свои труды уничтожил. Поэтому негласно, а это самый действенный способ дать понять, подразумевалось, что я добьюсь того, в чем было отказано отцу. Я это знал еще ребенком.

– А если бы он был математиком?

– Математика меня интересует. Интересуют труды Бертрана Рассела[159] и немецкого математика Георга Кантора[160], те, какие мне попались на глаза. Прочел с полным недоверием массу книг о четвертом измерении. Но не вижу себя математиком, поскольку у меня совершенно нет к этому способностей. Я понимаю, что шахматы – благородное занятие и они неизмеримо выше всех известных мне игр, но в то же время отношусь к самым посредственным шахматистам из всех существующих.

Борхесовские темы

– Когда, где и почему появляется тема лабиринта?

– Помню книгу о семи чудесах света с гравюрами по металлу, одна из которых изображала лабиринт на Крите. Сооружение, похожее на арену для боя быков, с очень узкими окнами, просто щелями. Ребенком я думал, что если хорошенько рассмотреть рисунок, с помощью лупы, можно увидеть Минотавра. Кроме того, лабиринт – очевидный символ растерянности, а растерянность, изумление, из которых, по Аристотелю, возникает метафизика, – самые обычные в моей жизни эмоции, как у Честертона, который сказал: «Все проходит, но всегда остается изумление, особенно изумление перед обыденным». Чтобы выразить эту растерянность, которая сопровождала меня всю жизнь, так что многие мои действия для меня самого необъяснимы, я выбрал символ лабиринта, вернее, лабиринт был навязан мне, поскольку сооружение, построенное для того, чтобы кто-то в нем заблудился, неизбежно становится символом растерянности. Я пробовал разные вариации на эту тему, которые приводили меня к Минотавру и к таким рассказам, как «Дом Астерия»; Астерий – одно из имен Минотавра. Потом, тема лабиринта очень заметна в рассказе «Смерть и буссоль», в разных стихотворениях из последних сборников; в том, который я собираюсь опубликовать, тоже есть короткое стихотворение о Минотавре.

– А зеркала?

– Зеркала связаны с тем, что у нас дома стоял большой трехстворчатый шкаф в гамбургском стиле. Такие шкафы красного дерева часто встречались тогда в креольских домах… Ложась спать, я видел свое тройное отражение в створках этого шкафа и боялся, что эти образы перестанут соответствовать мне и как ужасно будет увидеть себя другим в какой-то из створок. К этому присоединилось прочитанное мной стихотворение о хорасанском Пророке Под Покрывалом, который закрывал лицо потому, что был прокаженным, и Железная Маска из романа Дюма. Эти два образа привели к мысли о возможном преображении в зеркале. Еще, естественно, зеркало связано с шотландским двойником под названием Фетч[161] (он зовется так потому, что приходит за человеком, чтобы забрать его в иной мир), с немецким Доппельгангером[162], двойником, который всюду сопровождает нас: это лежит в основе «Джекила и Хайда» и многих других вымыслов. Так вот, я испытывал ужас перед зеркалами, у меня есть стихотворение, где говорится об этом ужасе, который я соединяю с пифагорейской сентенцией о том, что друг – это второе «я». Возможно, мысль о втором «я» пришла в голову Пифагору, когда он увидел себя в зеркале или в воде. В детстве я так и не осмелился попросить, чтобы родители меня оставляли в совершенно темной комнате, избавляя тем самым от этой тревоги. Перед тем как заснуть, я то и дело открывал глаза и глядел на свое отражение во всех трех зеркалах, дабы удостовериться, что они по-прежнему верны тому моему образу, какой я себе представлял, а не начинают со зловещей быстротой искажаться. К этому прибавилась мысль о множественности «я», о том, что «я» изменчиво, что мы одни и те же и мы другие; все это я применял многократно. В книге, которая выйдет в следующем году, есть рассказ под названием «Другой», где звучит вариация этой темы, уже разработанной многими писателями: По, Достоевским, Гофманом, Стивенсоном.