Модель нравоописательной журнальной статьи в духе «пустынника» Жуи подразумевала включение определенной модификации быта, так называемых жанровых картин. Их появление в русской литературе начала XIX в. было новостью и породило, как отмечали исследователи, дискуссию о пределах допустимого при изображении быта. «Одной из наиболее заметных дискуссий такого рода в первой четверти XIX века, – отмечает Вадим Вацуро, – была дискуссия о „русском теньеризме“»[1154].

Вкратце, проблема эта сводилась к смене эстетических ориентаций. Симптомом эстетического сдвига в русской литературе второй четверти XIX века явилось изменение отношения к работам фламандского художника XVII века Давида Тенирса Младшего (или, как его называли тогда, Теньера), автора картин из простонародной жизни. Сравнение с ним русских писателей на рубеже XVIII и XIX веков (Нарежного и А. Е. Измайлова) носило негативный оттенок, поскольку изображение «низких» бытовых предметов воспринималось вне границ художественности. С начала 1820‐х живописные сюжеты Теньера и художников его времени (по выражению Пушкина – «фламандской школы пестрый сор») входят в моду и признаются эстетически ценными. Как отметил первый исследователь темы, «влияние на русскую литературу, в смысле развития в ней бытового содержания, Теньера и вообще фламандской школы… не подлежит сомнению»[1155].

Сказанное непосредственно относится к Булгарину, для которого отсылка к модной фламандской живописи оправдывает появление в прозе «низких» жанровых сцен[1156]. Так, описывая жизнь дворни в первой главе «Ивана Выжигина» (1827) «Сиротка», Булгарин дает ей второе заглавие: «Картина человечества во вкусе Фламандской школы»[1157]. Влияние фламандской живописи бросается в глаза при описании передней скупого знатного вельможи в очерке «Чувствительное путешествие по передним» (1825): «На лоснящихся скамьях лежат кенкеты (комнатные лампы. – А. К.) в ручьях лампового масла; на большом столе двое портных починивают ливрею и обшивают ее вывороченными галунами, а мальчик, недавно вышедший из ученья, шьет для барина жилет. На одном окне голодная дворня завтракает из черной кастрюли, в которой перемешано несколько соусов, оставшихся от вчерашнего пиршества. <…> На другом окне мальчик в утреннем наряде (т. е. в засаленной куртке и шароварах из серого сукна домашней фабрики) чистит сапоги барина и взорами пожирает лакомый завтрак взрослых лакеев. Входит служанка с обстриженною головою, в платье из полосатой набойки, в шемизетке парусинной». Чтобы у читателя не оставалось сомнения «в источнике», Булгарин завершает пассаж следующим риторическим вопросом: «Передняя, принадлежащая к самым мрачным картинам фламандской школы, не есть ли самое верное изображение его (вельможи. – А. К.) жизни и характера?»[1158]