Необходимость социальной дифференциации нравов Булгарин декларировал не однажды. Уже в 1824 году в рецензии на повесть Василия Нарежного «Бурсак» критик подчеркивает: «Искусное начертание картины света зависит от удачного изображения разных сословий общества. Каждое звание должно иметь свой язык, свои нравы, свой образ жизни»[1173]. А в очерке «Хладнокровное путешествие по гостиным» он отмечает, что светские «нравы… страсти и привычки отсвечиваются в сношениях с людьми низшими, которые, перенимая их у нас, передают далее, пока, наконец, это подражание не исчезнет у порога поселянина. Дело философа и наблюдателя, – пишет он далее, – состоит в том, чтобы приискивать отличительные черты всех состояний»[1174].
Но декларируемые идеи не всегда находят адекватное выражение и оригинальное решение в художественной практике Булгарина. Прежде всего, это касается образов представителей «высшего состояния», которым автор посвящает ряд сатирических очерков 1830–1840‐х годов. Они лишены не только какого-либо национального своеобразия (что может быть объяснимо подчеркнутым отсутствием какой-либо самобытности), но и исторической, и психологической достоверности. Это невежественные, праздные, чванливые аристократические щеголи, зараженные галломанией, занятые погоней за модой и волокитством. Плоские и ходульные светские персонажи у Булгарина тиражируются: образ «фашонебля» в очерке «Великий муж на малые дела» (1833) мало чем отличается от портрета «денди» в одном из последних очерков «Лев и шакал» (1843)[1175]. При этом как в этих, так и в других очерках, Булгарин докучливо вторичен, активно эксплуатируя из очерка в очерк сатирические детали из первой главы «Евгения Онегина», «Горя от ума» и более поздней литературы, например, светских повестей Панаева и Соллогуба.
Несколько удачнее дело обстоит с описанием других городских слоев. И если на раннем этапе обращение к их быту еще не привносит в очерки четкую национальную окраску, что можно видеть в приведенной выше жанровой картине (описание прихожей знатного вельможи), то позже в «статьях» «Мелочная лавка» (1835) и «Характер Петербурга» (1838)[1176] Булгарину удается подчеркнуть национальное своеобразие быта отдельных групп городских низов.
Важно отметить, что он одним из первых обращается к описанию не только национального быта горожан, но и петербургских социальных типов. Мы имеем в виду очерки «Салопница» (1832), «Чиновник» (1832) и «Петербургская чухонская кухарка» (1834)[1177]. Чтобы восстановить историческую справедливость, следует отметить, что в очерке «Чиновник» задолго до «Петербургских повестей» Гоголя (и тем более очерков писателей, причислявших себя к его школе), Булгарин с иронией и сочувствием рисует тип чиновника и «мир чиновничий – мир совершенно отдельный, не имеющий никакого сходства ни с житьем помещичьим, ни с купеческим и мещанским бытом»[1178]. То же следует сказать об очерках, героями которых становятся чухонская кухарка и нищенка[1179]. В них Булгарин достигает уровня художественной, объемной типизации.