– Ну, до нас они еще не добрались, правда, старый пес? – спросил Айк. – Пока еще нет.

Он выдернул кол, воткнутый посреди двора прямо у него под носом, и понес его к алюминиевым ступенькам. Дверь открылась, и глазам Айка предстали те же перемены, что охватили весь город. Стены выскоблены, ковер на полу вычищен водой с мылом. Паутина исчезла. Посуда вымыта, столешницы чисты. Окна сияют внутри и снаружи, как эти витрины на Главной. Кажется, даже наволочки постираны. Когда же он увидел, что с книжной полки стерта вся пыль, а с открытки, которую он так и не послал Охо, – пятна соуса, в горле поднялась холодная жидкая ярость, от которой кружилась невыспавшаяся голова и звенело в ушах.

– Плядь! – сказал Айк, выскакивая из дверей.

Он сломал кол и выбросил обломки в кусты. Три вороны взмыли вверх, негодующе крича. Марли подпрыгнул, повинуясь сторожевому инстинкту, и навострил уши, хотя ничего уже не слышал, и обвел глазами двор, хотя ничего уже не видел. Черт бы побрал эту бабу с ее преднизоном!

– Кому нужен двор, дурень! – сказал Айк старому псу. – Зачем, черт возьми, его сторожить?

И отвечал ему старый караульный пес:

– Сдается мне, чтоб заполнить промежуток меж тем, что есть, и тем, что будет, сэр, – это как нюхать старые следы и расчесывать старые укусы… Сдается мне, чтоб немножко подбить чем-то мягким твердое необтянутое злобное пространство… сэр.

13. За лодки, что в море, и женщин на суше

13. За лодки, что в море, и женщин на суше

Вольная Вилли, Волонтерка из Вако, все так же командовала баром «Крабб-Потте», когда Кармоди выходил на улицу. Выскальзывал – в этом больше правды – прогулочным шагом, стараясь не привлекать ничьего внимания, опустив круглую голову так, чтобы поза сошла за пьяно-рассеянную или задумчивую, если трюк с непривлечением внимания все же провалится.

Ему совсем не хотелось покидать приятную атмосферу – бар только начинал уютно гудеть, словно разгоравшийся камин, – однако он рассудил, что самым мудрым маневром в данный момент будет отказ от своих желаний и осторожное отступление. Особенно если учесть, как смотрела на него Вилли. Вернее, не смотрела – в этих словах больше горькой правды: она брала у него заказы, наливала, отсчитывала сдачу, но улыбка, которой она его удостаивала, была стандартной улыбкой хозяйки бара и ничем не выделяла его среди других охламонов. Он чувствовал угрозу, рыскающую за этой улыбкой, словно бульдог за цветочной изгородью.

Он всмотрелся через дверное стекло бара, дабы убедиться, что горизонт чист, потом толкнул дверь и вышел, не оглянувшись на Вилли. Не было нужды. Образ этой крупной блондинки висел, как салунная картина, в задымленном баре его головы: тело, соблазнительное и секретное, лицо, залитое солнцем и занятое (слишком занятое, чтобы заметить его трусливый побег), и – о, этот завиток цвета кукурузы, прилипший к потному лбу, и добродушный блеск глаз, похожих на пасхальные яйца в гнездах солнечных морщинок! Милая девочка рождена, чтобы командовать баром, и как же ловко!