Позже от Марко пришло письмо, в котором он благодарил меня за сотрудничество и сообщал, что короткий фильм Теофиля Зоффа получил приз на кинофестивале в Локарно. К письму прилагалась ссылка на фильм. Назывался он «Две Венеции». Это был шестиминутный шедевр, в котором Теофилю удалось сделать как Гитхорн, так и настоящую Венецию совершенно неузнаваемыми. В течение трех минут двадцати трех секунд в кадре ненадолго показалась моя фигура. Я недоверчиво смотрел в объектив.

Глава двадцать вторая. За чахлым кустом

Глава двадцать вторая. За чахлым кустом

1

Погода вчера была странная. Когда я, проснувшись и совершив первый утренний туалет, дважды спрыснув халат водой «Россо ди Искья» и, умастив щеки лосьоном с морской солью, отодвинул стул, чтобы открыть французские двери, и вышел на террасу, держа в руках чашку кофе, принесенную новой горничной, и сигарету без фильтра из голубой пачки Gauloises Brunes, меня удивил хрустящий холод, который казался старым, как воспоминание об утре после ночевки в неотапливаемой спальне бабушкиного дома на cевере Нидерландов, где я вырос. Воздух был бледным, как застиранное покрывало. Над окрестностями висел туман, который, казалось, поднимался из-под земли, будто почва, утомленно вздыхая, выпускала пар.

Уже в начале длинной подъездной аллеи взгляд натыкался на завесу тумана. Парк вдали, по которому я блуждал в тщетных поисках интертекстуальности и в котором испортил синий смокинг, скрылся из виду. Поднося зажигалку к сигарете и пытаясь выдохнуть дым в сторону тумана, я развлекался фантазией, в которой гранд-отель «Европа» прошлой ночью волшебным образом тихо и незаметно оторвался от остального мира и парил на облаках, и теперь все мы вынуждены будем остаться здесь навсегда, и ничто никогда не изменится.

Насладившись кофе и сигаретой, я вернулся в номер. Двери на террасу я оставил открытыми, чтобы дать моей фантазии развеяться в заполнявшем комнату холодном воздухе. Взглянул на макбук и исписанные тетради, которыми был завален мой инкрустированный письменный стол черного дерева. Я не останусь здесь навсегда. Когда работа будет закончена и задача, которую я поставил себе, выполнена, я уеду, хотя пока и не знаю куда. Я надеялся, что, когда наступит время, озарение снизойдет само по себе.

Но время это неумолимо приближалось. В реконструкции того, что произошло между мной и Клио, я почти добрался до последнего эпизода, до главы, написать которую будет сложнее всего, до нашего самого дальнего и последнего путешествия, до финала. Я боялся писать о нем, ведь это значило, что мне придется вновь испытать то, что я предпочел бы не испытывать никогда, и, пожалуй, еще больше я боялся того момента, когда все это будет записано, потому что потом я вынужден буду вновь попрощаться с Клио. Пока в последнем предложении на последней странице не была поставлена точка, Клио в каком-то смысле еще оставалась со мной на белых страницах неисписанных тетрадей. Я еще мог рассказать о наших с ней приключениях, описать ее — то, как она улыбалась, просыпаясь по утрам, как каллиграфией своих жестов заставляла вечер умолкнуть, — и тогда теоретически оставалась возможность, что история завершится иначе, чем она завершилась, пусть даже такой возможности на самом деле и не существовало. Но когда я закончу, все будет кончено. Я тосковал по Клио и боялся, что стану тосковать вдвойне.