— Беседую с розами на латыни, — ответил я.

— Кто-то же должен, — сказала Альбана и — подумать только — улыбнулась.

3

В тот же день, после меренды, я встретил Абдула, который сметал пыль с искусственных цветов на лестничной площадке и протирал их мыльной тряпкой. Увидев меня, он прервал работу и обратился ко мне:

— Надеюсь, вы простите мою дерзость, и я не собираюсь впредь вмешиваться в дела, которые меня не касаются, но было бы хорошо, если бы вы поговорили с господином Монтебелло. По-моему, у него неприятности.

— Но какие?

— Думаю, будет лучше, если вы сами у него спросите. Я бы не хотел, чтобы вы зря беспокоились из-за того, что я что-то неправильно понял.

— Немедленно поговорю с ним, — пообещал я. — Ты не знаешь, где он?

— Нет, простите, — ответил он. — И спасибо.

Я спустился вниз в поисках Монтебелло, но вездесущий обычно мажордом будто исчез с лица земли. Его не было ни в библиотеке, ни в Зеленом зале, ни в бывшей Китайской комнате, которая, с тех пор как превратилась в английский паб, была битком набита китайцами. У стойки регистрации его тоже не оказалось. Зато там оказался переводчик господина Ванга, работавший на новом компьютере. Я спросил, не видел ли он Монтебелло. Он ответил, что, к сожалению, не может мне помочь.

Я перешел в другое крыло и, заглянув в гостиную, услышал звуки скрипки, доносившиеся из зала для завтраков. Это были всего лишь гаммы, гаммы в терциях и арпеджио, но исполнялись они в таком темпе и с такой точностью и чистотой, что играть мог только профессионал. Я попытался вспомнить, у кого в гранд-отеле «Европа», кроме двенадцатилетней девочки-китаянки, есть скрипка. Выходило, что играет она. Когда я вошел в зал, девочка остановилась и поклонилась в знак извинения. Я показал ей два больших пальца, поаплодировал и жестом дал понять, что можно продолжать. Тогда она специально для меня сыграла наизусть первую часть — аллеманду — первой партиты си минор Баха, и сыграла великолепно, для двенадцатилетней девочки уж точно. По-взрослому, технически безупречно, певуче и при этом мощно. Я снова зааплодировал, на этот раз еще искренней. В то же время я задним числом гордился тем, что утром правильно угадал просьбу ее родителей и мое вмешательство принесло пользу.

В конце концов я нашел Монтебелло под перголой, на скамейке. Я сел рядом и сказал, что с удовольствием порадовался бы чудесному, несмотря на утренний туман, дню, но имею основания подозревать, что он с этим не согласен и предпочел бы побеседовать не о погоде, а о чем-то другом.

— Благодаря туману уродливый мир со всеми его законами будто бы исчезает, — изрек он, — но в конце концов исчезает сам туман. Исчезает все. Снег тает на солнце, а через несколько миллионов лет сгорит и само солнце. Мысли, некогда важные, разлетаются, как старые газеты на ветру. Всякая тысячелетняя империя когда-нибудь разваливается, и для этого даже не нужны варвары. Довольно того, что меняются времена. Мрамор, на котором высечены вековые законы, трескается, колонны падают, старые божества обращаются в бегство и стыдливо ищут убежища в планетах, школьных учебниках и символике. Тленность всех вещей — единственная нетленная закономерность. А единственное утешение — в том, что на смену всем вещам приходят другие, и те, в свою очередь, должны будут освободить место для нового, подобно животным в пищевой цепи, которые не знают, что кончат свои дни чучелом, как додо в естественно-историческом музее, и это подводит нас к нынешнему положению моей ничтожной персоны, ибо именно так теперь и обстоит дело со мной.