– Все и так блестит и сверкает.

– И, тем не менее, нет предела совершенству, – сказал доктор.

– Вы так переживаете, как будто к нам опять едет пожарная инспекция, – усмехнулся Мозес.

– Хе-хе, – оценил доктор. – Пожарная инспекция, Мозес. Нет уж, спасибо. Если я не ошибаюсь, у нас, кажется, уже была одна, не правда ли?

– Я помню, – сказал Мозес, радуясь, что разговор о докторе Цирихе незаметно сошел на нет. – Вы тогда сказали, я помню, что лучше пережить три пожара, чем приезд одной пожарной инспекции.

Немецкое остроумие, сэр. Убивает сразу и наповал.

– Неужели? – удивился доктор. – Я так сказал? Представь себе, Мозес, я этого не помню.

– И, тем не менее, вы так и сказали, герр доктор, – подтвердил Мозес.

– Во всяком случае, кто бы это ни сказал, но это истинная правда, – заметил Аппель. – Хотя боюсь, что сегодня нас ожидают вещи похуже, чем приезд пожарной инспекции, – добавил он, немного помолчав. Затем, посмотрев на Мозеса, добавил: – Напрасно ты отказался принять участие в нашем спектакле, Мозес. Я уверен, что ты мог бы прекрасно сыграть Полония… Да, представь себе. А почему бы нет?.. Не знаю, что на тебя тогда нашло, Мозес.

– Полония, – Мозес захихикал.

– Нет, в самом деле, – повторил Аппель. – А почему бы нет?

– Потому что мне становится нехорошо, когда собирается больше пяти человек, сэр, – сказал Мозес. Он представил себе вдруг эту толпу в актовом зале, смотрящую на него из темноты, гудящую, шелестящую, аплодирующую и кричащую «браво» или «молодец, Мозес», или же «кончай мямлить», – вернее всего, конечно, было бы это последнее, потому что он обязательно начал бы мямлить, растерявшись от такого внимания, так что вместо «быть или не быть» наверняка сморозил бы какую-нибудь глупость, вроде – «не стоит расстраиваться», или «какие пустяки», или «да пошел ты», а после этого, конечно, не знал бы, куда деться от стыда и поэтому бессмысленно болтался бы по сцене до тех пор, пока, наконец, не свалился бы в оркестровую яму под свист и улюлюканье бессердечных зрителей, – прямо на какого-нибудь виолончелиста с его виолончелью, так что, тут уже было бы не до страданий бедного принца, – трах! – и весь спектакль пошел бы насмарку, да еще вместе с этой самой, ни в чем не повинной виолончелью за тридцать тысяч долларов, на которой играл какой-нибудь пропахший дешевым портвейном лысый музыкант, который по твоей вине остался бы без инструмента, и которому теперь оставалось только пойти в процедурную и там застрелиться.