– Вот так, – сказал Иеремия. – Спроси у Мозеса. Верно, Мозес?

– Верно, – ответил Мозес, чувствуя, что настал подходящий момент, чтобы окончательно расставить все по своим местам. Прозрачный воздух клубился вокруг, словно хрустальный горный поток, готовый вот-вот вскипеть миллионами шипящих пузырьков.

– Я бы хотел только кое-что уточнить, с вашего позволения, насчет Истины, – добавил он, готовый нырнуть в этот клубящийся под ногами хрусталь. – Потому что Истина – что бы вы там ни говорили, это всегда насилие.

Именно так он и сказал тогда. Конечно, как всегда, не к месту и совершенно не вовремя.

– Истина – это всегда насилие, – сказал Мозес. У него было ощущение, как будто он со всего разбега вылетел на сцену в то время, когда там шло представление. В ушах зазвенело.

Наконец-то, выговоренная Истина слетела с языка, оставив во рту ощущение прохлады и легкого покалывания

Его заявление, впрочем, вызвало немедленное сопротивление.

– Мозес, – укоризненно покачал головой Иезекииль.

Остальные ограничились различными жестами и восклицаниями.

– Ну, ты скажешь тоже, – сказал Амос, подытожив все эти «ну», «э-э» и «да, ладно», которые раздались со всех сторон вместе с пренебрежительным подмигиванием и не менее пренебрежительным маханьем рук.

– И ничего другого, – подтвердил Мозес, отрезая возможность для каких-либо компромиссов.

– Да, что мы, собственно, знаем про Истину, Мозес? – мягко спросил Осия.

– Ну, кое-что все-таки знаем, – не согласился Иезекииль.

– Кое-что существенное, – добавил Иеремия.

Исайя улыбнулся.

– А как же Всемогущий? – спросил Габриэль. – Как же, по-твоему, Он, Мозес?

К чести Иезекииля, впрочем, следовало сказать, что услышав этот вопрос, он одновременно с Иеремией закатил глаза в потолок и некоторое время оставался в таком положении, демонстрируя свое нежелание даже близко находиться рядом с такими вопросами.

– Бог – не Истина, – стараясь, чтобы его голос звучал твердо, сказал в ответ Мозес.

– А что же тогда? – спросил Габриэль, пряча в усах снисходительную усмешку. Такая усмешка, наверное, пряталась в усах апостола Павла, когда ему приходилось беседовать в Афинах с добрыми, но несколько отупевшими со времен Аристотеля, греками. Пожалуй, не было бы преувеличением сказать, что Мозес почувствовал вдруг слабое желание слегка съездить по этой усмешке. Спор об Истине, плавно перерастающий в мордобой. Собственно говоря, в этом не было бы ничего удивительного, поскольку всякую Истину, в конце концов, саму можно было бы без преувеличения легко представить как воплощенный мордобой, насилие и скандал, который отличался от прочих скандалов только тем, что он не имел никакого исхода.