– И кто же это была? – спросил Габриэль. – Эта женщина?

– Это была мать Того Человека, – сказал Иеремия. – Можешь не пучить на меня свои глаза, Габри. Я увидел ее позже на почтовой открытке. Это была она.

– Мать Того Человека? – недоверчиво переспросил Габриэль. – Ты веришь, что это была она, мать Того Человека?

– А почему бы мне не верить в это, если я видел ее собственными глазами? – спросил Иеремия. – Мне было почти восемь лет и, наверное, я мог бы легко запомнить ее лицо, как ты думаешь?

– Ну, не знаю, – неуверенно протянул Габриэль.

– Вот видишь. Ты не знаешь, а я знаю.

– Было бы, наверное, логичнее, если бы тебе явилась, допустим, Юдифь. Или Ребекка. Ты ведь, слава Всевышнему, не христианин, чтобы тебе являлась мать Того Человека.

– Слава Всевышнему, – сказал Иеремия, и по его интонации было понятно, что он, наверное, уже тысячу раз слышал эти возражения. – Но мне явилась не Ребекка, не Юдифь и не Сарра, а мать Того Человека. Может быть, это и не слишком логично, но, во всяком случае, это правда.

– Ну, да, – Габриэль, похоже, ожидал совсем не такого рассказа, и ему совсем не хотелось вступать с Иеремией в спор. – Понятно.

Ну, ясное дело, – сказал себе Мозес, когда рассказ дошел до этого места. – Само собой разумеется, сэр. Самое время вспомнить, что человек имеет дурную привычку всегда представлять мир одним и тем же образом, – этаким понятным в целом и непротиворечивым в частностях, – то есть таким, каким он кажется ему единственно допустимым, в связи с чем, впрочем, ему не приходится испытывать ни малейшего угрызения совести по поводу того, что он не желает знать ничего, помимо того, что он уже знает и так.

Человек, сэр.

Этакая прямоходящая скотина, возводящее вокруг себя клетку из разного рода истин. Может жить и размножаться только в неволе. Боится свободы до такой степени, что предпочитает скорее умереть, чем забыть таблицу умножения или правила этикета. Потому что в противном случае ему пришлось бы разом отказаться от всех этих «само собой разумеется» или «не вызывает сомнения», или «у святых отцов сказано», или даже «Рамбам сказал», – просто стать заблудившимся, покинутым, ожидающим не знания, а милости, готовым принять все, что продиктует тебе Небо. И при этом – безо всяких условий, что выглядело бы уже совершенно чудовищным, так что отважиться на это были способны, пожалуй, совсем немногие. Вот именно, сэр. Поэтому если время от времени все же случалось так, что на горизонте вдруг возникало нечто, что никак не подпадало под привычные объяснения и норовило опять поставить под сомнение прочность человеческого знания, то лучшим способом избежать этого оказывалась, конечно, волшебное превращение случившегося в уже известное и понятное, для чего требовалось только поскорее найти ему место среди всего прочего существующего порядка. Вот почему можно было быть совершенно уверенным, сэр, что именно это продемонстрировал Габриэль, спросив «И все-таки, почему же она пришла именно к тебе?», надеясь вернуть этим вопросом рассказ Иеремии в привычное и понятное русло, в чем его немедленно поддержал Амос, высказав мнение, что эта женщина пришла к Иеремии, потому что она была еврейкой. Потому что она была еврейкой, Мозес, – простой факт, который объяснял если и не все, то, по крайней мере, многое, ибо он возвращал рассказ к понятному и общедоступному языку, с помощью которого можно было излагать даже самые несоединимые вещи, легко сводя все непонятное к понятному, то есть к тому самому привычному общечеловеческому опыту, истинность которого ни у кого не могла вызвать сомнений, без того, чтобы сам этот сомневающийся не оказался в плену неразрешимых противоречий.