– Ты рассказывал, – вспомнил Амос.

– Да, – кивнул Иеремия. – Я рассказывал. Не помню только, рассказывал ли я, что первое, что я увидел, когда попал в их дом, была открытка с изображением Той Женщины. Так, словно она подавала мне какой-то знак или, по крайней мере, напоминала мне о том, что все, случившееся со мной, случилось на самом деле.

– И все равно я не понимаю, – сказал Габриэль. – Как могла Та Женщина вот так вот просто взять и явиться к тебе, к мальчишке, к еврею, да еще с таким пророчеством, как это?

– Тебе надо поменять мировоззрение, Габриэль, – усмехнулся Осия. – Тогда, может быть, Небеса дадут тебе возможность понимать кой-какие вещи, которые ты пока еще, к несчастью, не понимаешь. Просто поменять мировоззрение, вот и все. Мне кажется, тебе это будет несложно.

– Поменять мировоззрение, – сказал Габриэль – Сейчас. Это, знаешь ли, не рубашка.

– Мировоззрение, это ничто. Тоже мне, нашел, чем гордиться. В конце концов, совершенно не важно, что ты там думаешь про себя, про мир и про Бога. Важно, что думает о тебе Бог. Когда ты это поймешь, то станешь другим человеком.

Вот именно, Мозес. Важно то, что Он о тебе думает.

Что Он о тебе думает, Мозес. Конечно, в том случае, если Он вообще расположен о тебе думать.

Уж, наверное, это было совсем не то, что думал про себя ты сам, и чем были забиты все книжные полки и книгохранилища мира.

Божий молот, Мозес, вот что это такое.

Божий молот, рушащий все пути к отступлению.

Падающий проклятьем на ульи, полные сладкого меда.

Так что все равно приходилось признать правоту того, что было записано в Меморандуме Осии: Не важно, что ты думаешь о Боге, Мозес. Важно, что сам Он думает о тебе.

102. Филипп Какавека. Фрагмент 56

102. Филипп Какавека. Фрагмент 56

«Существуют ли обиды, которые нельзя простить ни в этом мире, ни в том, – спрашивает один философ. Если такой вопрос возможен, то, быть может, и ответ на него окажется совсем не тем, который мы ожидаем. Правда, опыт и здравый смысл по-прежнему подсказывают нам, что Время исцеляет все; нет ничего под солнцем, с чем не сумел бы справиться этот величайший лекарь, лишающий нас памяти и вытирающий слезы. И все же: нельзя ли предположить, что бывают обиды, которым дано уйти из-под власти Времени и его хваленых лекарств? Ускользнуть от его неусыпной и равнодушной опеки? Ведь каждый из нас знает, пожалуй, о таких обидах, забвение которых было бы и кощунственно, и недостойно, каждый хоть раз в жизни, да клялся не забыть и не простить, и, стало быть, то, что навязывает нам Время-лекарь – совсем не то, что нам действительно надо. Ускользнуть от Времени? Ради наших обид? Не скажем ли мы чего доброго, что они открывают нам Истину и дарят Вечность? Отчего бы и нет? Обида, сбросившая со счета весь мир и сама ставшая миром, осмелившаяся рассчитывать только на саму себя, все утратившая и все себе вернувшая, – разве в ее облике и в облике сотворенного ею не проступают черты Истины? Не обладает ли она загадочной способностью творить и строить – эта обида? Да и куда еще идти всем истинно обиженным, – этим увечным, убогим, потерявшим и потерявшимся, – куда еще идти им, как ни сюда, в обитель своей собственной обиды, где еще им укрыться, как ни здесь, среди неприступных стен и уносящихся в небо башен? Не здесь ли они – как дома? И не отсюда ли суждено им рано или поздно начать отдавать свои долги? И пусть они приходят, наши обидчики, чтобы вволю посмеяться над нелепостью и сомнительной благоустроенностью наших новых жилищ. Наш мир – и лучше, и истиннее, хотя бы по одному тому, что мы создали его сами, – а ведь до сих пор мы думали, что только одному Богу подвластно творить и распоряжаться своим творением. Как знать, может и Сам Он, сотворивший это дерзкое и непонятное дело, которое еще совсем недавно мы называли нашим миром, сотворил его только в силу какой-то вечной обиды, которую нельзя, немыслимо простить и забыть, и благодаря чему, быть может, мы еще можем надеяться найти с ним общий язык».