– Смешно подумать, – продолжал Иеремия, – смешно подумать, что среди всех этих криков, плача и ругани, мне вдруг вздумалось вынести мусор, как будто какая-то сила вложила мне вдруг это желание, так что я немедленно припустился со своим детским ведерочком на дальнюю помойку, которая была в начале леса. Кажется, отец кричал мне что-то, но я его не послушался, что, пожалуй, тоже можно было отнести к разряду чудес.

А потом я почувствовал страх. Не тот обыкновенный человеческий страх, с которым знакомы все, но чудовищный, невероятный страх, который превращал тебя в ничто и гнал тебя прочь. И ты бежал, не разбирая дороги и чувствуя, что еще немного и – ты закричишь, придавленный этим безымянным страхом, от которого спина уже покрылась холодным потом, а руки и ноги сводило судорогой, хоть ты и не знал, чего именно ты боишься и как тебе избавиться от этого наваждения.

Я бежал, продираясь сквозь деревья и кусты, не имея мужества даже заплакать, и чувствуя, как больно хлещут меня ветви и как с треском рвется зацепившаяся за сучок рубашка. Не знаю, сколько продолжался этот ужасный бег, может, полчаса или больше, но только спустя какое-то время я вновь оказался рядом с помойкой, за кустами, чтобы увидеть, что вся наша улица оцеплена солдатами, которые забегали в дома и выталкивали на улицу задержавшихся, а потом строили колону, кричали и читали какие-то списки. И все это время я стоял, прячась за кустами и замерзая, потому что, несмотря на конец сентября – было довольно холодно, а страх по-прежнему не давал мне вернуться, он сидел у меня внутри и требовал, чтобы я оставался на месте, хотя я прекрасно понимал, что там, в этой колоне находятся все мои близкие и что мне, наверное, следовало бы оставаться с ними…

А потом эта колона зашевелилась и тронулась в путь. Наверное, было где-то около трех. И вот они пошли со своими сумками и с плачущимися детьми, под крики и свист остающихся, а я бежал задворками и видел, как колонна то появлялась, то опять исчезала, пока на одном из поворотов я не увидел вдруг всех вместе – и маму с отцом, и младших братьев и сестер, и тетю Лею, как будто мне вдруг дали короткую возможность попрощаться со всеми ними, так что я в последний раз увидел отчетливо их лица и услышал их голоса, хотя оттуда, где я прятался, было видно не слишком хорошо.

А потом, почти сразу, я вдруг заметил Ту Женщину, которая три года назад рассказала мне об этом дне. Она шла в колонне вместе с остальными, и на ней было все то же черное пальто с большими отворотами, шляпа с цветами и коричневая сумочка, которую она прижимала к груди. Она шла, высоко подняв голову, а я ждал, притаившись за косым забором, что она сейчас обернется и махнет мне на прощание рукой или кивнет, потому что, что ни говори, а мы все-таки были знакомы, хотя и слегка, и недолго, так что я мог бы претендовать хотя бы на вежливый кивок. Но она так и не обернулась, в последний раз показав свой профиль, чтобы через мгновенье скрыться вместе с моими родными в темной толпе, которая шла в оцеплении мимо стоящих на обочине молчащих поляков, мимо синагоги и дальше – через поле, в сторону железнодорожной станции, откуда время от времени доносился свист готового к отправке паровоза.