– Пойдемте, Мозес, – сказал доктор Фрум, возвращаясь. – Надеюсь, вы их донесете без приключений.

Шагая вслед за доктором, Мозес чувствовал, однако, некоторую неловкость, – так, словно его застали, когда он ковырял в носу или рассматривал свое отражение в зеркале. В конце концов тебе следовало бы быть немного повежливее, Мозес. В том смысле, что иногда это более отвечало бы твоим собственным интересам и интересам окружающих. Всего лишь быть немного повежливее – и ничего больше. Самую малость, Мозес. Настолько, насколько это обыкновенно требуется, чтобы соблюсти хотя бы некоторое приличие, необходимое, так сказать, для нормального функционирования общественного организма. Общественного, Мозес. Так сказать, организма, от которого мы все некоторым образом зависим. В самом деле, Мозес. Что можно было бы ожидать хорошего, если бы все мы принялись обзывать друг друга «облезлыми обезьянами» и «вонючими козлами», даже если это и соответствовало бы в какой-то мере действительному положению вещей, как оно, к несчастью, вероятно и обстояло? Надеюсь, это не покажется тебе чрезмерным, Мозес…

– Да, плевать я хотел, сэр…

– Я бы хотел извиниться, господин доктор, – сказал Мозес, входя вслед за доктором в кабинет и опуская на стол папки. – Надеюсь, вы понимаете… За тот случай.

– Что такое? – удивился доктор Фрум. – За какой еще такой случай? – Выцветшие глаза его вдруг вспыхнули – Ах, это, – он насмешливо посмотрел на Мозеса. – Оставьте, Мозес. Нечего тут извиняться.

– Но я чувствую себя виноватым, – настаивал Мозес, радуясь, что ему, наконец, удалось выразить в словах, так сказать, общую мысль.

– Неужели?

– Да, сэр, – Мозес вдруг почувствовал, что смирение есть первейшее основание всякой добродетели.

– Я давно уже все забыл, – сказал Фрум тоном, из которого следовало, что он ничего не забыл, а, напротив, все очень хорошо помнит.

– Дело в том, что я был немного не в себе.

– Конечно, – согласился доктор Фрум. – Иногда это случается. Мы все, Мозес, знаете ли, иногда бываем немного не в себе. Уж так устроено.

Он усмехнулся и посмотрел на Мозеса так, словно тот был прозрачный, – по-прежнему слегка насмешливо и без особого интереса.

«Старый козел, – отметил про себя Мозес, чувствуя вдруг некоторую симпатию к этому сутулящемуся под белым халатом телу и торчащим из-под шапочки седым, нечесаным прядям. – Старый, вонючий козел».

Взгляд доктора Фрума проникал сквозь Мозеса и уносился прочь, куда-то за тысячу световых лет отсюда.

Если бы не заведомая нелепость подобного предположения, то Мозес, пожалуй, мог бы поклясться, что в этом взгляде можно было прочесть нечто, напоминающее сочувствие.