В кафешке, где его должен был ждать Левушка, по случаю дождя было битком.

Размешивая сахар, он уже в который раз за последнее время почувствовал легкую благодарность к этому наполненному теплом, погруженному в полумрак пространству, – яркий свет был только у стойки, где гудел время от времени миксер и мерцал экран беззвучного телевизора, – благодарность, подобную той, которую должен испытывать одинокий странник, вытягивая после долгого пути усталые ноги, забывая на время свое прошлое и погружаясь в сладкое оцепенение возле горящего камина или батареи отопления, слыша, как хлещут за окном потоки все прибывающих и прибывающих вод Океана.

Дверь, между тем, хлопнула, впустив очередного посетителя, с которого текла вода. На нем была зеленая куртка с надвинутым на глаза капюшоном. Несомненно, он уже где-то видел его прежде.

Глядя на удалявшуюся к стойке спину он вспомнил вдруг, что скоро годовщина, – да, уже вот-вот, – во всяком случае, не позже, чем кончится ноябрь (память на даты никогда не была его сильным местом), и этот в зеленом действительно был один к одному с примостившейся в углу одной из последних картин Маэстро нелепой фигурой, держащей в вытянутой руке разноцветную гроздь воздушных шаров, тогда как вокруг, закручивая пространство, вовсю бесновалось карнавальное шествие.

Впрочем, ее можно было, кажется, встретить и на других полотнах Маэстро, – одинокая фигура с весами или зонтом, но всегда – с надвинутым капюшоном, скрывающим черты лица.

Какая-то мысль вдруг забрезжила перед ним, пока он смотрел на эту зеленую куртку и наброшенный капюшон.

Какая-то смутная мысль, которая плыла пеленой перед глазами, но все никак не давалась в руки, пока он вдруг внезапно ни понял, что значит это таящееся от посторонних глаз лицо, – словно сильный порыв ветра вдруг разорвал облачный покров, выпустив на волю спрятанный до поры, сияющий лунный круг, и заставил его теперь удивиться тому, что он не замечал прежде, хотя оно и смотрела на него со множества полотен Маэстро, не оставляя никакого сомнения в том, что видели теперь его глаза.

Конечно, это была Смерть, Мозес, – кто бы стал сомневаться, дружок? Смерть, не имеющая никакого собственного лица, – если, конечно, верить свидетельству многих средневековых мистиков, – та самая бесплотная и беззвучная Смерть, занимающая себе на время лицо у того, за кем она пришла.

Смерть, смотрящая на тебя твоими собственными глазами.

Убаюкивающая тебя твоим собственным голосом.

Успокаивающая твоей собственной улыбкой.

А впрочем, так и должно было бы быть с той, которая всю жизнь оставалась где-то далеко-далеко, на другом конце света. Не мудрено было, что ты легко забывал о ее существовании и только в конце жизни вспоминал о ней, когда она приходила, чтобы заглянуть тебе в глаза твоими же глазами и услышать обращенный к тебе твой собственный голос.