– Если хочешь, могу тебя благословить, – усмехнулся Давид.

– Иди ты в жопу вместе со своим благословением, – Левушка поднялся со своего места. Девушки за соседними столиками захихикали и скосили в его сторону глаза.

– Я, собственно, имел в виду, благословить тебя шекелем, – пояснил Давид. – Но если ты отказываешься…

– Давай, – Левушка быстро протянул руку.

– Не знаю, за что тебя только любят девушки, – сказал Давид, доставая деньги, – но явно не за широту еврейской души.

Глядя на его большую черную фигуру у стойки, он вдруг почему-то подумал, что тот похож на большого лося, который на короткое время стал человеком, чтобы попробовать человеческой пищи и погреться в человеческом тепле, а затем вновь уйти в свой темный лес, в дремучую чащу, где стояла тишина и с елей время от времени осыпался бесшумный снег… Впрочем, какой тут, в самом деле, снег – в получасе ходьбы от Западной стены?

Потом ему пришло в голову, что мир, в котором мы живем, уж больно был похож на пазл, состоящий из отдельных фрагментов, которые с трудом, и только по необходимости уживались друг с другом, создавая какое-то общее пространство, готовое, впрочем, рассыпаться в любое время, и притом – от самого пустячного сотрясения, – вот так вот, просто взять – и развалиться на миллионы отдельных мирков, – разлететься, словно осколки грохнувшегося на пол зеркала, которые даже не подозревали бы о существовании друг друга, пока не оказалось, что они сами сложены из бесчисленного множества отдельных картинок, каждая из которых стремилась стать не меньше, чем целым миром.

Прекрасная цель, сэр, особенно для того, кто не привык забивать себе голову разной ерундой относительно тотального братства и, так сказать, всеобщего равенства.

Тем более что, в конце концов, можно было бы придумать по этому поводу еще целую кучу глупостей, вроде, например, той силы, которая могла бы легко перемешать все эти картинки, поменяв их содержания и значения, так что он, Давид, мог бы оказаться тогда на месте Левушки, а тот, напротив, на его месте, или даже на месте Феликса. И в результате оказалось бы совершенно непонятно, как вообще возможно было удостовериться в незыблемости и ценности твоего собственного существования, которое ведь могло быть совершенно иным, что косвенно подтверждалось тем общеизвестным фактом, что иногда тебе вдруг начинало мерещиться в себе что-то чужое, что-то незнакомое и невозможное, что, все-таки, было именно тобой, как бы ни хотелось тебе думать иначе.