– Привет… Послушай, у меня к тебе вопрос. Буря уже улеглась?
Левушка потянулся, чтобы отобрать телефонную трубку, но Давид стукнул его по руке и тот отстал.
– Буря? Какая буря?
– Буря с мандаринами, – сказал Давид и добавил: – И со Стравинским.
– Ах, вот оно что. Тебе уже наябедничали?
– Нет. Прочитал сегодня в газете. Но это сгинет вместе со мной в ледяной пучине… – Он не успел добавить «
– Он с тобой?
Вопрос, в котором без труда можно было различить тревожные материнские нотки, которые как будто ставили все на свое место: и Феликса, чующего, как трещит под ногами земля и не хватает воздуха, и мандарины, и злосчастного Стравинского, которого следовало бы играть не везде. Материнская любовь, которой все женщины любят своих возлюбленных. Нечто вроде инцеста, от которого нет спасения. Пришить пуговицу, сварить обед, поменять простынки. Инстинкт, который, возможно, спасет мир от нового матриархата. Пожалуй, можно было даже с большой долей вероятности предположить, что монахи прячутся за монастырские стены на самом деле только затем, чтобы избежать участи Эдипа. Где ты, сын мой, на котором мое благоволение?
– Неподалеку, – сказал Давид.
– Живой, надеюсь? – голос в трубке хотел казаться беззаботным.
– Напротив. Истекает кровью. Не знаю, доживет ли до следующего стакана.
– Дай-ка мне его.
– Анна, – Давид еще толком не понимал, что он собирается сказать.
– Что, – сказал из ниоткуда голос, сразу становясь чужим.
– Ничего. Мы все тебя любим. Пока.
– Я знаю, – сказал на том конце провода чужой голос.
В конце концов, стоило смотреть на вещи просто, – так как они приходили и уходили, сменяя друг друга и ничего не обещая, кроме самого этого прихода, который значил только то, что он значил.
Вечная история, которая никак не желала начаться, – увидеть мир таким, каким он был без твоего присутствия.