– Ага, – кивнул Давид. – Значит, ты ее все-таки видел?

– Ну, да, на выставке. Уже давно… Она сказала, что у женщины всегда есть возможность спастись, если она забудет про себя и будет занята только тем, чтобы в доме было чисто, а муж накормлен и напоен… Похоже, ей в последнее время не слишком весело.

– Ну, все, хватит, – Давид сделал рукой какой-то жест, словно пытался отгородиться от всего того, что он не хотел ни видеть, ни слышать.

– Тогда давай возьмем еще, – предложил Левушка.

– Достаточно, – Давид, кажется, уже знал, куда сейчас его понесет, несмотря на все возражения здравого смысла и элементарного самоуважения.

– Дав, – позвал его Левушка. – Эй, ты в порядке?

Так точно, сэр, – отозвался Мозес откуда-то из мглы, в которую медленно заворачивался валящийся в ночь город. – Так точно, сэр. Разве не следует нам всегда быть в порядке, с самого начала и до тех пор, пока нас не позовут, сэр?

– Да, – сказал Давид, отвечая этому голосу. – Думаю, что следует.

– Ты это о чем? – спросил Левушка.

– Так. Не о чем. Пустяки. Не бери себе в голову.

– А я и не беру, – сказал Левушка.

120. Небольшие поправки к закону противоречия

120. Небольшие поправки к закону противоречия

Мандариновая корка шлепнулась на мокрый асфальт, не долетев до мусорного ящика. «Свинья», – сказал Давид, но опасаясь вмешиваться в естественный ход событий, корку поднимать не стал. Дождь между тем кончился так же неожиданно, как и начался. Великий дождь, который будет упомянут во всех «Историях метеорологических феноменов». Светофор вспыхнул и остался за спиной. Отсюда, через зигзаг двух пустых переулков, он вышел к забитой машинами улице и, отогревая в ладони голый мандарин, увидел то, что, собственно, и ожидал увидеть: висевшую над улицей горящую рекламу Нисана и автобусную остановку, которая была на сей раз совершенно пуста.

Что касалось мандарина, то рассматривая его sub specie praksis, с ним следовало поступить просто и решительно, а именно: съесть и забыть. Напротив, мысля диалектически, невольно приходилось отдать должное всей противоречивой сложности их отношений, хотя и недолгих, но, вместе с тем, крайне путанных и уж во всяком случае, не однозначных, одним словом, отношений, так сказать, в точном смысле этого слова, так что в их свете, пожалуй, не было ничего удивительного в том, что он питал к этому мандарину известную слабость, быть может даже в некотором смысле любил его, что, впрочем, не помешало ему содрать с бедняжки оранжевую шкурку, и это в такой вызывающе дождливый денек, когда ничего не стоило подхватить какую-нибудь инфлюэнцию или гонконгский грипп. Про моральную сторону дела и говорить не стоило. С другой стороны, никто бы, наверное, не стал спорить, что оголив бедняжку, он не оставил его на произвол судьбы, а напротив, отогрел, спрятав от холода и ветра в теплой ладони. Однако, – и тут диалектика, наконец, могла развернуться в полную силу, – отогрел, похоже, не столько, потому что любил, сколько потому что хотел съесть.