С годами, наверное, его память о своем народе и о своих близких поблекла. Правда, иногда и до него доходили смутные слухи о сожженных городах и впечатляющих победах, но сердце его при этом уже не вздрагивало и мысли не путались, как когда-то, когда в первые месяцы бегства он еще различал по ночам шепот ангелов, слетавшихся к его изголовью, чтобы дать оценку его отвратительному поступку и вытекающим из него последствиям.

Он так никогда и не узнал, как отомстили ему родные и близкие, которые, конечно, не простили его постыдного бегства, заново выдумав в отместку и всю его историю, и сам его образ, заставив поверить в него весь мир, который склонился перед этим великим мужем, знающим ответы на все вопросы и бывшим много лет посредником между Израилем и Богом, чья слава ложилась через него и на весь избранный народ. Впрочем, даже на пергаменте они так и не захотели впустить его в обетованную землю, выдумав, что Святой оставил его умирать на какой-то никому до того не ведомой горе, откуда хорошо было видно, как сочно зеленели под безоблачным небом недосягаемые для него поля обещанной земли.

Так, словно больше всего на свете они боялись, что мир узнает о том, что на самом деле Моше никогда не хотел вступать в эту обещанную землю, зная только одно отечество – ту каменистую пустыню, которая была домом Всемогущего, а значит – и его собственным домом, и домом избранного народа, который больше всего на свете мечтал о том, чтобы вернуться в Египет, к котлам мяса и бурдюкам свежего пива, так хорошо пившееся за разговорами о Боге, о своей избранности и своем великом будущем, ожидающем впереди.

Что тут скажешь, сэр?

Все знают – иногда случается, что Всевышний поручает человеку какое-нибудь дело и требует его исполнения. Однако мало кто подозревает, что иногда Бог дает тебе дело, требуя, чтобы ты исполнил его и, вместе с тем, радуется, когда ты отвергаешь это дело ради чего-то другого, чему, пожалуй, даже нет имени на человеческом языке.

Похоже, именно это и приснилось однажды ничего не подозревавшему Давиду, – тот сон о бегстве, в котором, если подумать, не было никакого смысла, а были только эта боль, это отчаянье и это бесконечное сомнение, которых было не победить никакими рассуждениями.

Тот сон, Мозес, который – если говорить кратко, – был вот о чем: о ногах, вязнувших в песке. О сжигающей тебя изнутри жажде. О страхе быть пойманным. О все преодолевающей радости освобождения. О решимости стать другим. О молчании, которое было больше мира и всех его чудес, потому что на его путаных тропинках иногда можно было встретить Того, чей смех все еще раздавался время от времени у него в ушах.