– Так нельзя – она отвернулась. – Ты, по-моему, побил сегодня все рекорды.

– И это не предел, – вяло отозвался Давид, глядя в потолок.

– Дурак она. Ты же прекрасно знаешь, что дело совсем не в этом.

– Кто бы спорил, – согласился он, дотрагиваясь до ее плеча, которое было теперь совершенно чужое, почти мертвое, не вызывающее никаких особых эмоций.

– Лишил последних сил, – сказала она.

– Ну, извини.

Он вдруг поймал себя на том, что, пожалуй, действительно, стоило бы просто немного полежать без движения. Вот так – раскинув руки, глядя в потолок, перебирая в памяти это, только что бывшее с тобой и вдруг обратившееся в уже прошедшее, меркнущее, убегающее и оставляющее тебя. И в то же время – обещающее скоро вернуться, вновь до краев наполнив время шелестом, тихими стонами, поцелуями, шепотом и еще тысячью подобных вещей, перечислить которые не хватило бы и полжизни.

Женские объятия, сэр.

Место, куда неспособна проникнуть даже смерть вместе со всеми своими ухищрениями.

Потом он сказал:

– Между прочим, мне приснился сегодня сон.

Никакой реакции на это, как он и ждал, не последовало.

– Сон, – повторил он, не делая никаких движений. – Ты слышала, что я тебе сказал?

– Ой, Дав, – прозвучал ее голос откуда-то издалека, – только не надо его рассказывать… Ты ведь знаешь, как я не люблю, когда ты начинаешь рассказывать свои дурацкие сны.

Еще бы ему было не знать. Но раз уж он счел нужным об этом сказать, значит, дело обстояло не совсем так, как обычно, на что ей следовало бы хотя просто обратить внимание.

– Он снится мне четвертый раз.

Не поднимая головы, она посмотрела на него с интересом.

– Хочешь сказать, что тебя еще угораздило подцепить вещий сон?

– А черт его знает, какой он, – сказал Давид. – Может и вещий. Во всяком случае, иногда мне кажется, что это не я его, а он меня подцепил.

В конце концов, подумал он, кто мы такие, чтобы твердо знать о том, кто кого, в действительности, подцепил, а кто нет. Сны ли нас или мы – сны, – откуда бы нам это, в самом деле, знать, Мозес?