Елень не раз разделывала только что убитую дичь и рыбу. Бывало, и сердце бьющееся видела, но никогда до этого дня ее руки не касались разрезанной, растерзанной человеческой плоти, страдающей от ее прикосновений. И в какой-то момент женщина почувствовала, что под пальцем что-то словно сместилось в сторону. Боясь потерять крохотный клочок ткани, едва дыша, женщина по миллиметру вытащила его и выдохнула: теперь рана была чистой.

Обмыв Соджуна от крови, перевязав раны, переодела его в сухую чистую одежду. Она хлопотала, а в лицо не смотрела, а когда глянула, испугалась. Оно было словно вылеплено из воска. Веки, прикрыв страдающие глаза, чуть дрожали. В уголках губ скопилась кровь, даже подбородок был в крови.

— Соджун..., — неуверенно позвала Елень, гладя по лицу.

Мужчина приоткрыл глаза. От боли, сжигавшей все тело, он почти не видел возлюбленную: муторная пелена заволакивала взор. Но он чувствовал прикосновения ласковых рук, чувствовал тепло женского тела, и эти ощущения его убаюкивали. Он едва мог шевелиться, но от собственной немощности было стыдно. Хотелось спать. Елень устроила его на тюфяке спиной вверх, накрыла одеялом. Придвинула ближе лучину.

— Я… я пойду лошадей расседлаю, а ты поспи, лада моя, — проговорила она.

Капитан не ответил. Елень склонилась и прижалась губами к дрожащим векам.

Она действительно расседлала лошадей, вычистила их. Несколько раз она срывалась из крохотного сарая в дом, влетая в него, едва успев скинуть обувь на пороге: ей чудилось, что Соджун зовет ее. Но капитан спал, сморенный болью и опием. Елень стояла над ним, а с ее одежды капала на пол вода: дождь так и не прекратился. Потом женщина возвращалась к настрадавшимся за день животным.

Когда со всеми хлопотами было покончено, она вновь вернулась в комнату, где оставила Соджуна. В комнате было уже не так холодно. Елень убралась. Унесла горшок с углями на кухню, где на едва тлеющем очаге подоспела каша. Женщина уже хотела подчерпнуть ее, но только сейчас заметила, что позаботилась обо всех кроме себя самой. Она не чувствовала холода в промокшей насквозь одежде, потому что ей некогда было думать о себе. Но куртка была вся в крови, как и полы ханбока, рукава и даже штаны. Елень плеснула в перевернутый таз воды и стала умываться. Она шоркала руки оторванным лоскутом и не чувствовала холода, пока не коснулась ледяной тряпкой шеи, вздрогнула всем телом, посмотрела на тряпку, потрогала воду.

— И правда, холодная, — растерянно проговорила женщина и, подчерпнув из огромного чана горячей воды, вылила ее в таз. Кожу на руках тут же защипало. — Я даже не заметила, что замерзли руки.