Но нет.

Такого никогда не случится. Быть женщиной — трудный, одинокий путь. Глубокой ночью ты шагаешь навстречу ветру по ухабистой дороге, окаймленной густыми дебрями, из которых доносится дикий вой и следят за тобой чужие глаза. От ужаса из головы вышибает все мысли, а те, которым все же удается в ней задержаться, никак не озвучишь. Вот почему женщинам нельзя оставаться безоружными. Пока у них есть зубы, они способны постоять за себя, а беззубым лучше прихватить с собой острую палку или тяжелый камень.

1:3

Мэгги тоже это знала, доказательством тому служило застывшее на ее лице невозмутимое выражение. Обхватив руками живот, она старалась сохранить память именно там, где ей самое место. До чего же это странно, когда нечто крошечное у тебя внутри разрастается до таких огромных размеров, что, кажется, сердце вот-вот разорвется. Ты заранее готовишься, зная, что однажды то, чему ты сама дала жизнь, у тебя отберут, используют, осквернят и скажут, что так и должно быть. А тебе не останется ничего другого, кроме как умереть вместе с ним.

«Что ж, да будет двойная смерть!»

Нет, не в том дело, что Самуэль напоминал ей кого-то, он сам был для нее кем-то. Частичкой ее плоти, которой суждено было кувыркаться и хохотать отдельно от ее тела. До чего же это было больно! Пришлось затолкать все связанное с ним в ту часть души, что выдержала бы тяжелую ношу и не дала ей просочиться обратно.

«Мой последний малыш. Последний оставшийся у меня ребенок».

Все на свете призывало ее помнить, но иногда, чтобы выжить, нужно забыть. Так ей Сам Айо говорил. Он рискнул жизнью, чтобы помешать им сделать с Мэгги то, что сотворили с ним самим. Широко распахнув глаза и сжав кулаки, пожертвовал своим телом, к которому Мэгги так любила прикасаться, зная, что однажды за это поплатится. Мира не бывает — лишь затишье между боями. Айо у нее отняли. И Самуэля он так и не увидел, только целовал ночами ее раздувшийся живот и разговаривал с ним на неизвестном Мэгги наречии. Однако отдельные фразы она все же разобрала.

— Я есть радость!

Сейчас они прилетели к ней и закружили над головой, как птички. Те слова, произнесенные его голосом. Но вскоре их смыли другие — слова из языка ее матери, и кричал их голос, очень похожий на ее собственный. Эти слова она помнила.

Мэгги вытянула вперед руки. Люди принялись оглядываться на нее, но сама она смотрела только вперед. Там, спиной к ней, стоял Пол. Стоял и спокойно смотрел, как горит, покачиваясь на ветке, тело ее сына. Как Мэгги ни любила отца Самуэля, она тогда решила отказаться от ребенка. Отдала мальчика на плантацию, не желала испытывать привязанности, из которой со временем вырастет только ненависть. Вот что стиснуло ее сейчас. Ненависть. Как же приятно от нее пахло, как же сладко было вкушать ее, чувствуя, как все тело наполняется силой. Правда, бедро все так же болело, но это даже к лучшему. Мэгги неожиданно выпрямилась, встала ровно, как раньше, отчего сама себе показалась выше. И впервые за много лет побежала. Побежала к Полу.