Н. Л. Я не могу объяснить. Надеюсь, уже в следующем сезоне у меня будет наполовину шопеновская программа, и я, возможно, смогу это выразить за роялем.
С. С. Если не ошибаюсь, после выпущенного одной известной звукозаписывающей фирмой шопеновского диска тебя назвали Принцем Фортепиано.
Н. Л. Может быть. Первый диск, который стал широко известен в Европе, я записал еще в девяносто девятом году – все этюды Шопена. И если уж мы вспомнили про диски, то предпоследний мой диск – это запись двух концертов Шопена с оркестром
С. С. Я знаю, ты очень небрежно относишься к своим заслугам и к тому, как тебя называют.
Н. Л. Да, я не всегда внимательно слежу за тем, кто как меня оценил. Мне с детства казалось, что музыканту не к лицу чересчур трепетное отношение к своим оценкам. Моя первая учительница Татьяна Евгеньевна Кестнер, тоже ученица Гольденвейзера, к примеру, даже не говорила, сколько я получал на зачетах и на экзаменах. Она считала, что это непедагогично. А когда я играл на конкурсе, мне было совершенно дико слышать, что люди ставят какие-то баллы. Кому-то больше, кому-то меньше. Поэтому я действительно стараюсь абстрагироваться от оценок, в том числе и различных премий, призов: это ведь тоже оценки.
С. С. Но мне запомнилось это определение – Принц Фортепиано. Мы тогда не были лично знакомы, но я гордилась тем, что именно русского пианиста, исполнителя Шопена, так называют в Париже.
Н. Л. Это и мне очень было приятно, потому что Шопен, как бы банально ни прозвучали мои слова, – это лакмусовая бумажка для пианиста. Были два-три выдающихся исполнителя, которые принципиально не играли Шопена и даже это декларировали. Они великие пианисты, но не относятся к моим любимым.
С. С. А кто это?
Н. Л. Гленн Гульд, например. Есть, по-моему, в его исполнении Третья соната, очень странная. Но в принципе все играют Шопена, играют по-разному, кто как слышит. Как великий композитор, он дает большую свободу. Если говорить о русской или советской школе, то, скажем, Нейгаузу не нравилось, как Рахманинов играет Шопена. Нейгауз считал трактовку Рахманинова слишком “русской” и говорил с иронией: как будто по Рю де ла Пе вдруг пронеслась русская тройка.
С. С. Трактовку Рахманинова ты считаешь необычной, а Гульда – странной. А у кого из тех, кого ты слышал, был самый странный Шопен?
Н. Л. Я не раз слышал странных Шопенов. Первым приходит в голову герой конкурса Шопена Иво Погорелич[79]. Герой в том смысле, что его не пустили в финал. Возникший из-за этого скандал стал, можно сказать, толчком к его безумной карьере. Он играет очень странно – в невероятно экстравертной, суперконцертной манере. Мне это не близко. Но это, конечно, выдающийся пианист. Это интересно, это ярко.