Возвращаясь к Рахманинову, которого я боготворю и обожаю, хочу признаться: в чем-то Нейгауз был прав, Рахманинов играет Шопена действительно необычно. Любое исполнение музыкального сочинения – это всегда взаимодействие двух людей: интерпретатора и слушателя. Вот я слушатель – и вот Рахманинов пианист. Мы вступаем в своего рода взаимоотношения, между нами что-то происходит, и это процесс все-таки интимный. Однако, когда Нейгауз слушал Рахманинова, взаимодействия не происходило. И это абсолютно нормально. Или взять, скажем, записи Гилельса, которого вряд ли кто-то назовет шопенистом, он такой… монументальный пианист. Но я его обожаю, и его исполнение шопеновского Первого концерта и Третьей сонаты очень люблю. То есть важен еще масштаб пианиста.

С. С. А кто из пианистов, которые исполняют или исполняли Шопена, тебе ближе всего?

Н. Л. Мне доводилось слушать немало замечательных интерпретаций Шопена и вживую, и в записях. Марта Аргерих изумительно играла Шопена. Из классиков – и Альфред Корто, и Дину Липатти, и Бенедетти Микеланджели, один из моих любимых пианистов. Из тех, с кем я имею счастье общаться, – это мой последний учитель Сергей Леонидович Доренский, по-настоящему выдающийся шопенист. Записанный им диск мазурок без преувеличения – один из самых лучших шопеновских дисков. И его учитель Григорий Романович Гинзбург изумительно играл этюды Шопена. И Горовиц, и Артур Рубинштейн. Множество замечательных есть интерпретаций!

С. С. К вопросу о трактовке музыкального произведения мне вспоминаются слова Родиона Щедрина, сказавшего, что автор заканчивает создание своего сочинения на этапе исполнения. Ты с этим согласен?

Н. Л. Отчасти. Мне вообще-то кажется, что создание музыкального произведения продолжается и дальше. Под впечатлением от него слушатель может просто гулять по улице, а оно будет продолжать крутиться у него в голове. Рождение музыкального произведения, в отличие от книги или картины, – явление удивительное, поскольку…

С. С. … происходит в результате коллективного труда.

Н. Л. Да, но главное – мы не можем зафиксировать момент его создания и форму его бытия. Если произведение исполнено, значит, оно живет, оно создано. А если оно записано на бумаге, лежит в столе и никто его не знает? Оно уже существует или нет? А если оно задокументировано на диске? А если я просто иду по улице и оно во мне играет? Мы не можем ответить на этот вопрос.

Композитор Стравинский, скажем, считал, что в его музыке, записанной им нотами и знаками, есть уже всё. А исполнитель, желающий внести что-то от себя, его музыку решительно обезображивает. Поэтому Стравинский терпеть не мог слово “интерпретация”, оно его просто бесило. Он требовал в точности выполнить то, что он написал. Родион Щедрин, видимо, более толерантен к исполнителям. Так что все на это смотрят по-разному. Но еще раз повторю, что музыкальное произведение тем и удивительно, что мы не можем с точностью определить форму его существования.