– Торстейн, – позвал он.

Я все еще сидел в омуте, потому что его появление казалось мне чем-то нереальным. Теперь я его узнал, но он был таким грязным и ободранным, что мало походил на того человека, которого я помнил. Поэтому я не до конца был уверен, стоял ли он наяву передо мной, или же это был сон, как в тот раз во время жертвоприношения у Харальда Рыжего на торжище. Я отложил баночку с мылом и посмотрел на него, но мужчина стоял неподвижно, было даже непонятно, дышал ли он.

– Ты вернулся, – сказал я.

– Да, – раздался его голос из густой бороды.

– Ты вернулся от Бурицлава?

– Да, – услышал я в ответ.

– А твоя дочь…

Несчастного аж передернуло, он сунул стрелы в колчан, и тут я осознал, что передо мной стоял живой, настоящий брат.

– У Торгунны теперь другой мужчина. Один из сыновей Бурицлава. Меня там больше не ждут.

Я вышел из омута. Не помню, сказал ли ему что-то, подбежал ли и стал ли его обнимать или же просто оделся и позвал его с собой, но в тот вечер Бьёрн пошел с нами к Свартуру и много и жадно ел. Он рассказал нам о своем путешествии на юг и появлении в Вейтскуге. Последнюю часть пути ему пришлось пробираться через лес, потому что выше по реке на якоре стояли корабли Олава и никто не мог проехать без его позволения. Лес вокруг они тоже считали своим, поэтому Бьёрну пришлось делать большой крюк, занявший четыре дня. Йомсвикинги его хорошо приняли, но неожиданно в дом вошел Вагн, Бьёрн схватил топор и был готов бороться не на жизнь, а на смерть. Но Вагн прошел к очагу и спросил, зачем он пришел. Бьёрн сказал, что приехал увидеть свою женщину и дочь, но Вагн лишь покачал головой и сказал, что не имеет права отказать и брат сможет увидеть свою дочку, но потом должен уехать. Торгунну уже пообещали другому мужчине.

Бьёрн остался у нас с Сигрид, и больше никогда мы не говорили ни о Торгунне, ни о дочери. Он помог мне возвести стены, с этой работой мы справились в самый жаркий летний месяц. Я был очень рад, что в преддверии наступающей осени и зимы брат был снова со мной. Свартур заговорил об осенней рыбной ловле, когда он с сыновьями отправлялся за северную оконечность Ютландии и дальше в Северное море. Они уходили на промысел каждую осень с наступлением первых холодов, а в этот раз он предложил нам с братом присоединиться. Улов мы поделили бы, потому что он не хотел, чтобы его соседи и друзья, каковыми были мы, голодали. Сигрид это очень не понравилось. Она не сказала ничего, но я видел, как она пугалась всякий раз, когда разговор заходил об этой поездке. Она сжимала зубы, стараясь не смотреть ни на меня, ни на Бьёрна, который считал, что со стороны старика было великодушно позвать нас с собой. В какой-то вечер Бьёрн сказал, что мы не могли отказаться, мы должны были поехать. Могло так случиться, что вскоре Сигрид могла родить, и тогда запасы еды были бы совсем не лишними. Сигрид стояла в это время у очага, помешивая в чане, который нам удалось выменять. Она не должна была услышать нашего разговора, но так получилось, что услышала. Она швырнула половник, он перелетел через потолочную балку, которую мы только установили, и улетел в вечерние сумерки. Она разразилась гневной тирадой, большая часть которой касалась глупости, присущей всем мужчинам, и тому, что она не собирается потерять мужа и деверя в море, как она потеряла отца. Потом она выскочила на улицу через дверь, ругаясь на то, что я ее еще не установил и приходилось отставлять ее в сторону. Она с криком швырнула ее на землю и понеслась на побережье. Там она стояла в темноте. Я продолжал сидеть в нашем доме, пока Бьёрн меня не толкнул, тогда я встал и пошел за ней.