– Какие дворцы, храмы или церкви, которые сейчас считаются Всемирным наследием, не были построены диктаторами? – спрашивает хозяин бара, когда вечерние разговоры в его панк-забегаловке напоминают дружеские посиделки.

Он прав. Через двадцать лет президента съедят черви, через сто лет, возможно, исчезнут религиозные ведомства или даже турецкое государство, но мечеть по-прежнему будет стоять в Кёльне. Главное, что мечеть удалась на славу: за строгим фасадом скрывается светлый, приветливый, почти игривый молитвенный зал, где через сто лет, возможно, будут молиться и женщины. Конечно, мечеть не сравнить с собором или одной из романских церквей, но все же это достойное сооружение для Кёльна. Нужно лишь подождать сто лет, и тогда открытие мечети станет еще одной интересной страницей в древней истории города.

Хозяин вздыхает:

– Итак, за мечеть! – И угощает всех пивом.

278

События из детства Хосе Семи не являются чем-то выдающимся, и Хосе Лесама Лима упоминает о них лишь вскользь. Выдающимся является то, что происходит в сознании Хосе Семи: вихрь впечатлений, который Хосе Лесама Лима непрерывно превращает в образы, впечатления для слуха, зрения, кожи, языка, носа, души, снова и снова, даже во сне. Если цивилизация начинается с языка, с разума, то поэзия, опирающаяся на образы, простирается до времен, предшествующих цивилизации, возвращается в материнскую утробу и продолжается после смерти. Превращение внешнего мира в странные, не сразу понятные метафоры и сравнения создает постоянную неясность, как будто находишься «в аквариуме сна», как это красиво сказано, или в состоянии транса.

Вот, например, прошлой ночью мы с моим старейшим другом сидели в нашей гостиной в Альтенкирхене, гостиная выглядела совсем как в начале семидесятых, элегантная и белая, только друг почему-то был таким же старым, как сейчас. Потом домой вернулась моя сестра, тоже в ее нынешнем облике. Моей сестре было почти шестьдесят, и она примеряла роликовые коньки, лежавшие на ковре, а моя мать, которая была на двадцать лет моложе сестры, хотя на самом деле старше ее на двадцать лет или больше, беспокоилась, что ковер повредится. Потом я пошла играть с другом, а когда вернулась, моя мать уже умерла, а я все еще была такой же маленькой, как тогда, – три, четыре года, возможно, даже два, ведь я знаю этого друга так давно. На картинах Богоматерь тоже выглядит на двадцать лет моложе ребенка, взрослые становятся детьми, дети в одно мгновение взрослеют, а мертвые воскресают для тех, кто бодрствует во сне.

В одном интервью, напечатанном в сборнике материалов к Paradiso, Лесама Лима говорит о трех пифагорейских измерениях слова: выражении, тайне и знаке, которые соотносятся с простой передачей смысла, иероглифом и символом. Однако поэзия, по его мнению, обладает и четвертым измерением, включающим в себя то, что греки называли тератея – «чудесное», «странное», «удивительное». Современный человек способен заглянуть дальше греков, поскольку он глубже постиг симметрию и красоту реальности: вид песочной горы, собранной пустынным ветром в форме огромного Колизея, вызывает такое же восхищение, как и реалистическая иллюзия, основанная на законах оптики и принципах перспективы. Но и верующий человек, католик, живет в мире тератея, поскольку его ведет паулинское стремление постичь невидимое, неслышимое, неосязаемое, своего рода сущность бытия. Таким образом, в поэзии он находит мир завершенного и значимого смысла, который, возможно, предвосхищает саму смерть.