– Какую значимость находит в поэзии не католик, атеист? – задается вопросом собеседник. – На чем основывается такой поэт?

– Хорошо, – отвечает Лесама Лима, – покажите мне человека, который абсолютно ни во что не верит и при этом пишет стихи. Даже убежденный атеист Поль Валери называл поэзию раем языка, придавая слову «рай» такой же смысл, какой оно имеет для католика. В своих эссе о Леонардо да Винчи Валери восхищается идеей, заимствованной из решений Тридентского собора, согласно которой тело и душа едины, оба имеют тайну и оба ожидают преображения. Понятие «преображение» в католицизме превосходит греческую метаморфозу, в которой память о предыдущем состоянии стирается.

– Это, однако, взгляд Валери, – возражает собеседник, – но ведь многие другие не верят в душу и все же пишут стихи. Как вы объясняете этот феномен?

– Я всегда верил, дорогой друг, что моя поэтическая система обладает внутренней красотой, – отвечает Лесама. – Но я никогда не был настолько горд, чтобы считать ее уникальной. На этой системе я строю свою поэзию, поэзию как сияющую тайну или, если угодно, как таинственный свет. Благодаря этой двусмысленности я могу сказать, что не я, а время должно дать ответ на ваш вопрос – время, которое создает поэзию, и поэзию, которая существует во времени. Мы оба служим ей, и все, кто это делает, согласятся со мной, если я скажу, что в конце концов все объединится и этот процесс уже начался. Я думаю, добавить больше нечего».

* * *

К полудню жара достигает своего пика – последний, неожиданно яростный всплеск затянувшегося лета. На обратном пути от отца меня охватывает желание просто рухнуть в траву. В книжной келье меня ждет Лесама Лима, в чьем «Раю» я все еще не продвинулась далеко, хотя обычно считаю себя достаточно дисциплинированной. Но все же, убеждаю себя, последняя дневная сиеста на свежем воздухе в этом году тоже может быть достойной упоминания, и, возможно, мне удастся увидеть еще один сон. Я кладу голову на блузку, снятую еще по дороге к отцу, ставлю телефон на беззвучный режим, очки кладу на живот и закрываю глаза. На мгновение задумываюсь: не поискать ли тень или снять футболку, ведь солнце палит нещадно, и, в конце концов, зачем еще я ношу бюстгальтер? Но уже поздно, сон подкрадывается, готовый увлечь меня.

В полудреме слышу вдалеке чей-то крик – кто-то, подросток или молодой мужчина, кричит во весь голос: «Лесбиянка, лесбиянка!» Я думаю, что ослышалась, но голос быстро приближается и отчетливо выкрикивает: «Лесба, лесба!» – с легким южным акцентом. Кажется, человек движется по парку зигзагами – возможно, он бегает или едет на велосипеде, выкрикивая с короткими паузами «лесба, лесба!». Сначала мне это кажется жалобой, потом – тревожным сигналом, но не насмешливо или зло. Первая гласная тянется, и буква Е превращается почти в Ю: «люсба, люсба!» Это влюбленный или безумец, охваченный болью, который мчится по парку или едет на велосипеде и мешает всем спать, потому что у него открылись глаза.