Даже постоянные ссоры с отцом нашли свое место в речи. И все же внезапно мне показалось, что, вопреки всему, удалась не только речь, но и сама жизнь моей матери. Ее продолжение – это я, с той же долей забот, боли, напряжения и, прежде всего, ссор. Это была суть, и она была поистине хорошей. В повседневной речи слово «преображение» звучит довольно скромно, но его нужно понимать в католическом смысле – как превращение или же, если брать фотографию, как позитив и негатив. Мне кажется, что Лесама пытается сделать именно это: превратить глубокое, неупорядоченное, невыразимое впечатление ребенка в слова. Возможно, даже из этого ужасного года получится хороший роман.

Однако для Хосе Семи, который узнает о том, что его прадеда эксгумировали, рай по-прежнему кажется ужасным местом. Или только у меня, у которой взгляд тоже устремлен в царство мертвых? Когда гроб открывают, девочка – бабушка Хосе – видит своего отца, невредимого в форме с орденами и знаками отличия. «Да, он был невредим, пусть даже в виде невредимой пыли. Его строгое, печальное лицо, казалось, вобрало в себя все оттенки этого мира. Но едва пыль коснулась воздуха, она едва слышно заскрипела и потеряла свою форму и рассыпалась в разноцветный хаос из костей, застежек, пряжек и орденов».

279

На остановке во Франкфуртском аэропорту ты замечаешь его в поезде напротив, когда он собирается выйти, и поднимаешь газету, чтобы скрыть свое лицо. Спустя столько лет ты прячешься за газетой, надеясь, что он не узнает тебя через два окна вагона. Тем не менее ты подходишь к двери, чтобы посмотреть ему вслед. Он все еще привлекательный мужчина, только теперь поседел, особенно по бокам, почти до белизны. А еще он похудел – на четыре или пять килограммов, а может, и больше. Брюки на его бедрах сидят слишком свободно. Вряд ли это заслуга спорта.

* * *

Закрывая глаза, слышишь особый шум, который возникает из тысяч, десятков тысяч одновременных разговоров. Ни на одной выставке не бывает так шумно, как на книжной ярмарке, потому что поверх голосов посетителей звучат бесчисленные микрофоны ораторов, лекторов, чтецов, ведущих. Невозможно представить, чтобы в зале одновременно говорили в столько микрофонов. Даже если напрячь слух, невозможно разобрать ни одного слова.

* * *

Как раз когда моя голова готова лопнуть от мимолетных встреч, шума и тяжелого воздуха, появляется мужчина средних лет, даже старик. Он рассказывает на французском о своем спасении, стоя между двумя переполненными проходами зала. Его родители погибли, и когда гестапо ворвалось в еврейский детский дом, он спрятался под телом застреленной воспитательницы, в то время как остальных детей увели. Окровавленный, он пролежал под ее телом много часов даже после того, как в доме воцарилась тишина. Нейропсихиатр Борис Цирюльник делится своими воспоминаниями восьмидесятилетней давности с такой живой яростью, как будто все случилось вчера, и все еще удивляется, что остался в живых. Немногие слушатели у стенда затаили дыхание, пятнадцать-двадцать человек среди тысяч в зале – этого достаточно, чтобы мир на мгновение остановился.