* * *

Ужас заключался в повседневности происходящего. В том, что все смирились. Никто не сопротивлялся. Никто не впадал в панику, по крайней мере внешне. Огромный зал, где выстраивались клетки, десятки в ряду, потом все больше, пока весь зал не был заполнен ими до самого конца. Мы не видели ни охранников, ни полицейских, ни солдат, но клетки появлялись одна за другой, бесконечно, каждая – едва достаточно большая, чтобы человек мог стоять и поворачиваться. Внутри стоял барный стул, на котором сидели заключенные. Сначала заключенных было несколько, потом все больше, целый народ. Среди них были мой сын и свекор. Мы с мужем почему-то не были заключены. Мне хотя бы разрешили сопровождать сына, выбрать для него клетку с маленьким замком, дверца еще не была закрыта, но ключа уже не было. Мне разрешили ходить между клетками сына и свекра, они были недалеко друг от друга, хотя в зале было много людей. Люди помогали друг другу, присматривали за детьми, рядом с сыном были доброжелательные пожилые люди. Я тоже помогала, чистила клетки детей тряпкой, которую нашла в спешке, хотя позже обнаружила, что рядом лежали рулоны бумажных полотенец.

Вдруг я вспоминаю, как все началось. Нет, это, вероятно, был совсем другой сон: новогодняя ночь в каком-то клубе на воде, где люди плавали и ныряли от одного бара к другому. Мой возлюбленный, кем бы он ни был, нес меня на руках, я была без одежды, но, так как мы находились под водой, это выглядело естественно и не привлекало внимания. Мы плыли по коридорам, и, возможно, люди смотрели на нас, хотя в клубе было не так уж много народу, но мы не обращали на них внимания. Бармен рассказывал, что уже его дед работал в этом подводном клубе, отец же его чем-то другим занимался. А затем, с перерывом или без, я вдруг оказалась в том зале с клетками.

Я встретила мужа снаружи, после того как зал уже закрыли, вечером или ночью. Интернирование должно было продлиться всего одну ночь, временная мера, хотя никто не знал точно, выпустят ли их на следующий день. Солдаты прошли вдоль рядов, запирая клетки одну за другой на висячие замки, издающие тревожный, неравномерный скрежет, который пробирал до костей. Перед тем как зал закрыли, нам позволили передать еду через прутья клеток. Я была не единственной, кто заботился о своих близких. Еды и воды хватало, сын был спокоен. Конечно, ему было страшно, как и мне, но никто не показывал страха. Все уверяли себя, что заключение будет кратковременным, но все же: что за страшная страна, что за ужасные времена, когда подобное стало возможным и никто даже не воспротивился. Это явно было направлено против целого народа, что-то этническое, а не политическое, хотя странно, что эта мера касалась и моего немецкого свекра, а меня – пока нет. О моих родителях не было упоминания (потому что они мертвы?), как и о свекрови. Снаружи – не дома, а где-то поблизости, вероятно, в отеле или временной квартире, – мы с мужем сидели вместе. Мы больше не были парой, но в беде, конечно, разговаривали друг с другом, даже дружелюбно, как давно не делали. Споры отошли на задний план, ведь наш сын и его дед были заперты в клетках. Мы не поддерживали сына вместе: в реанимации сменяли друг друга, почти не общаясь, и по возможности говорили с врачами порознь. Какой провал.