– Это не самое худшее, – говорю я.

– В смысле?

– Мне кажется, что утешительно знать, что хуже небытия ничего быть не может.

– Ни сознания, ничего?

– Может, это и есть рай.

Сын, которому Бог не явился, все же задает вопрос об аде.

Отвечаю, что не думаю о нем.

– Почему?

– Скорее нам стоит приготовиться к чистилищу – возможно, тому состоянию, которое ты испытал во время аварии, когда вся твоя жизнь за одно мгновение проносится перед глазами. Лучше бы мы старались жить достойно, иначе этот фильм станет мучением. А Бог, который бы вечно наказывал, не мог бы быть любящим. Впрочем, это и есть надежда в каждом земном конфликте.

Оставшийся вечер мы больше не обсуждаем проблемы (как будто метафизика – это вообще проблема), просто болтаем и дурачимся. После ужина идем к моему отцу, у которого на этой неделе поселилась молодая пара из Афганистана. Это было спасение, настоящее спасение, благодарит меня молодая женщина чуть ли не со слезами на глазах – мол, я не могу себе представить, насколько ужасно было в приюте: теснота, наркотики, преступность. А я ведь не сделала почти ничего: просто заполнила заявление, показала комнату и – что было не так уж мало – уговорила отца. Сайетан кям наше, – говорит мужчина, – «Пусть ваша тень не исчезнет» [121]. Под тенью он имеет в виду Бога, который укрывает других от разных невзгод. Я несколько раз повторяю, что рада их переезду, но объяснить насколько и почему не могу. Все продолжается, и я только надеюсь, что не останусь позади.

363

Его смех увлекает меня вдоль края платформы, заставляет ускорять шаг, и вот я уже бегу между отходящим поездом и ожидающими на перроне людьми, мы все еще видим друг друга через окно, и он, кажется, искренне удивлен, почти растроган тем, что его мать – такой простодушный ребенок. Без преувеличений можно сказать, что смех ребенка стоит жизни матери.

* * *

В конце Роберт Гернхардт приводит свое любимое стихотворение Рингельнаца – «К берлинским детям» [122], которое, впрочем, поймут и все остальные:

В ритмично переплетающихся рифмованных строках Гернхардт ощущает берлинский дух времени, когда казалось, что дозволено все, что можно найти в фильмах про доктора Мабузе Фрица Ланга или на зарисовках из кабаков Джорджа Гросса. Персонажи последнего если и не предаются разврату, пьянству или убийству, то думают о них. Так я завершаю сегодняшний день с писателем, которого всегда почитала. Этим, скорее всего, неоплачиваемым очерком в малоизвестном издании он познакомил меня со своим предшественником гораздо лучше, чем это сделал бы мой поклонник с его золотистой надписью. Гернхардт замечает, что Рингельнац «обладал способностью видеть сквозь закрытые двери, и то, что за ними происходило, было бы невозможно описать, если бы Бог не открыл ему, чем каждый вечер занимаются лишенные человечности родители». Вот бы это было правдой.