По мнению Толстого, Ибсену недоставало «истинного художественного дара». Не все это понимали, и «сумасшедшие, не имеющие никакого человеческого смысла» драмы Ибсена, превозносились до небес» заблуждающейся публикой885. В черновике толстовского романа «Воскресение» Софья Васильевна и Колосов беседуют о последней пьесе Ибсена. Колосов по привычке осуждает и критикует, в то время как Софья Васильевна умничает. Нехлюдов, наблюдая за обеими сторонами, понимает, что речь идет лишь о времяпрепровождении избалованного высшего класса. Собственно, сути нет ни в самих пьесах Ибсена, ни в дискуссиях о них886.

В конце 1897 года Толстого посещает известный австрийский актер и режиссер Йозеф Левинский (1835–1907). Блестящему толкователю Шекспира из Вены Толстой безбоязненно излагает свою теорию о том, что в последних пьесах Ибсен тайком насмехается над зрителями, пытаясь найти то безумие, которое публика уже не сможет проглотить887.

Весной 1899 года Толстой принимал норвежского журналиста Якоба Хильдича, и речь ненароком снова зашла об Ибсене. Возмущение Толстого полилось потоком: «Этот ваш Ибсен сводит меня с ума. Что хочет этот человек? Расскажите мне. Он сам знает, чего он хочет? Как вы думаете? <…> Нонсенс! Только нонсенс и загадки, ничего больше он не дает. Ни одной ясной мысли, ни одной человеческой фразы, выраженной естественным и хорошим языком. Что он хочет сказать? Расскажите мне, пожалуйста!» Во всем мире читали и ставили Ибсена, но сам Толстой оставался совершенно безучастным, решительно не понимая феномена Ибсена888.

Слухи о крестовом походе Толстого против Ибсена достигли и Норвегии. В интервью газете Ørebladet в 1898 году Ибсен хвалил «Анну Каренину». «Но что вы думаете о Толстом в целом?» – спросил журналист. «В те времена, когда он не безумен, это великий человек, – ответил Ибсен и с улыбкой добавил: – Лев Толстой постоянно ругает меня, что, кстати, естественно следует из его настроений»889. Спустя год в разговоре с английским поэтом Эдмундом Госсе он отозвался еще острее: «Tolstoi? – he is mad!» («Толстой? Он сумасшедший!») – и сделал гримасу ребенка, которому предлагают слабительное890.

Последняя пьеса Ибсена «Når vi Døde vågner» (1899, «Когда мы, мертвые, пробуждаемся») переполнила чашу терпения Толстого. Персонажи действуют словно во сне, границы между настоящим и прошлым, жизнью и смертью размыты, отношения искусства и жизни обсуждаются в неясных выражениях. В январе 1900-го, беседуя с журналистом С. Орлицким, Толстой дал выход своей злости:

Возьмите современные пьесы… Прокричали Ибсена. Я прочел его последнюю драму, «Как мы, мертвые, пробуждаемся». <…> Да это бог знает что! Какой-то бред! Вообразите себе: у него герой, художник-скульптор, ищет правды, жена его тоже ищет правды, сводит с ума нескольких, в том числе русского, и после этих подвигов возвращается к мужу, и художник с нею идет на какую-то гору, чтобы жить ближе к правде. Разве это жизнь?! Разве это характеры?! Где тут драма, в этом декадентском сумбуре?! Тридцать, сорок лет тому назад на драму, подобную ибсеновской фантасмагории, вероятно какой-нибудь фельетонист написал бы ядовитую пародию, посмеялся бы – и все бы этим ограничилось. Теперь, напротив, ей придадут значение, переведут, поставят на нескольких сценах… Как же можно после этого говорить о серьезных задачах современного театра891.