На полке в Ясной Поляне стоит и «Бранд», драматическая поэма, которую Толстой прочел с трудом861. В его статье «Что такое искусство?» (1898) «Бранд» приводится как пример псевдоискусства наряду с «Парсифалем» Вагнера862. Пьесу читают, не понимая, мистификация это или серьезно863. Была ли форма – драма в стихах – причиной того, что Толстой не понял глубину и серьезный тон в дискуссии о вере и призвании?
Драма «Бранд» снова приобрела актуальность в 1907‐м, когда религиозный философ и поклонник Толстого Федор Страхов рассказал об успехе ее постановки в Московском Художественном театре. Разговор затрагивал два важных для Толстого мотива. Первый – тираническое отношение главного героя, священника к собственной семье. Его представления о Боге и призвании человека отодвигают благополучие близких на периферию. Проблема была актуальной. В стремлении верой и правдой служить Богу Толстой, подобно Бранду, был готов жертвовать всем личным. Вторым важным вопросом стал взгляд на толпу. В глазах максималиста Бранда толпа безвольна и посредственна. В ее обыденной жизни нет места религии. Финальная реплика «Vox populi, vox dei» («Глас народа, глас Божий») пронизана иронией. В дискуссии Толстой неожиданно высказался в духе Бранда о том, что большинство всегда отличается глупостью, а общественное мнение, основанное на взглядах толпы, всегда ведет к заблуждениям. Существенным недостатком «Бранда» Толстой, однако, считал авторскую нерелигиозность и невнятное отношение автора к главному герою.
В 1891 году вышел первый совместный перевод супругов Ганзен – «Гедда Габлер» Ибсена. Ганзен, еще поддерживавший близкие отношения с Толстым, отправил в Ясную Поляну экземпляр перевода, отметив в сопроводительном письме, что пьесу везде принимали по-разному из‐за образа Гедды Габлер. Если ранее Ибсен идеализировал женщину, то сейчас он создал портрет человека без каких бы то ни было моральных обязательств. Возможно, здесь заметно влияние «Крейцеровой сонаты»? В любом случае Ганзен с нетерпением ждал реакции Толстого864.
На Толстого все это никакого впечатления не произвело. В ответном письме он, не углубляясь в особенности «Гедды Габлер», беззастенчиво обобщил: «Его драмы я почти все читал, <…> все выдуманы, фальшивы и даже очень дурно написаны в том смысле, что их характеры не верны и не выдержаны. Высокая репутация его в Европе доказывает только страшную бедность творческой силы в Европе»865.
Ответ Толстого шокировал Ганзена. Он был задет и огорчен резким осуждением Ибсена. Если в словах Толстого были зерна истины, это значило, что Ганзен, который на протяжении четверти века с восхищением читал Ибсена, позволил увлечь себя тем, что в действительности оказалось подделкой. Но ведь значение Ибсена признают даже его критики!866 Как такое возможно? Восторг, с которым Ганзен относился к Толстому, существенно поубавился. Жалобы на жестокий выпад Толстого от Ганзена услышал и Николай Страхов, который в свою очередь сообщил Толстому: «Сейчас был у меня Ганзен и рассказывал о Вашем письме, бесценный Лев Николаевич. Очень милый человек. Он, с неделю назад, сам пришел познакомиться со мною, сейчас же объяснил мне свое поклонение Вам, Кьеркегору, Бьёрнсону, Ибсену. Однако на вопросы об учении Кьеркегора он отвечал неясно. Теперь он очень огорчен Вашим отзывом об Ибсене. По его милости прочел я две драмы: „Гедда Габлер“ и „Призраки“. Читаются с величайшим интересом, но впечатление очень смутное – во всяком случае у меня»867.