«Всем заодин», «всею землею», «сослався сo всеми городы», — так собирались действовать бояре сразу после низвержения царя Василия Шуйского. Об этом они извещали города и уезды в своих грамотах, на этом присягали сами и договаривались с «миром». Стремление опереться на авторитет «земли» отражаем крестоцеловальная запись, по которой власть передавалась временному правительству Боярской думы: «чтоб пожаловали приняли Московское государства, докуда нам даст Бог государя на Московское государство». Запись содержит своеобразный договор бояр с остальными «чинами» о том, как будет осуществляться управление, пока не выберут нового царя. Оставшиеся без царя поданные обещались «слушати» бояр и «суд их всякой любит, что они кому за службу и за вину приговорят, и за Московское государьство и за них стояти и с изменники битись до смерти». Крестоцеловальная запись не оставляла сомнений, что главным врагом являлся «вор, кто называется царевичем Дмитреем». Жители, а в этом случае можно сказать граждане Московского государства принимали добровольное обязательство о прекращении гражданской войны: «и меж себя, друг над другом и над недругом, никакого дурна не хотети и недружбы своей никому не мстити, и не убивати, и не грабити, и зла никому ни над кем не мыслити, и в измену во всякую никому никуда не хотети». Даже если бы мы ничего не знали о предшествующих событиях, а имели в руках. только два документа, которые отделяют четыре года — «ограничительную» запись царя Василия Шуйского и цитируемый документ, мы уже поняли бы сколь велики были произошедшие изменения, если запись 1610 года обязывала людей не грабить и не убивать друг друга. Но и бояре принимали на себя обязательство «нас всех праведным судом судити» и осуществить выбор нового царя «всею землею, сослався с городы». Напоследок решалась участь царя Василия Шуйского и его семьи. Опыт предшествующих переворотов, особенно антигодуновского, был тоже учтен. «Бывшему» государю было решено навсегда «отказати» и «вперед на государстве не сидети». Князя Василия Шуйского сводили с престола, запрещали ему появляться на государеве дворе, его братьев князей Дмитрия и Ивана Шуйских исключали из боярской думы («с бояры в приговоре не сидети»), но при этом запрещали кому-нибудь мстить: «и нам над государем, и над государынею, и над его братьями, убивства не учинити и никакова дурна»[539]. Такова была «конституция» нового переходного порядка, установившегося после 17 июля 1610 года.

Как же получилось, что при всех этих лучших намерениях был сделан выбор в пользу кандидатуры королевича Владислава, обусловивший самое худшее продолжение событий? Помимо общеизвестного факта «агитационной» конкуренции полков гетмана Станислава Жолкевского и «Вора», оказавшихся под Москвой, надо вспомнить про более глубокие основания идеи унии с Речью Посполитой. Ей был не чужд (Только с позиции сильной, а не слабой стороны) сам Иван Грозный, предлагавший в великие князья литовские своего сына Федора, да еще и подумывавший о вакантном польско-литовском престоле в период «бескоролевья». В Смуту эта уния едва не состоялась в связи с женитьбой мнимого сына Ивана Грозного на Марине Мнишек, получавшей наследственные права в землях Московского государства. Не исключено, что и «царь Дмитрий» мог со временем разменять свою популярность в «Литве» на королевский титул. Открывшиеся возможности взаимного узнавания жадно использовались в Русском государстве, задолго до франкоманов и англоманов, у нас появилась в начале XVII века полонофилы (да-да!). Боярам нравилось называть себя сенаторами, ратные люди снимали шапки-«мисюрки», глядя на воинственный строй гусарской конницы в кованых доспехах с пристегнутыми к ним знаменитыми длинными перьями. У торговых людей появлялась перспектива торговать от Каспия до Балтики. Самой соблазнительной и опасной оказывалась веротерпимость Речи Посполитой, которую, судя по примеру князя Ивана Хворостинина, тут же радикально переосмыслили как возможный отказ от православной обрядности. В обиход проникали польские слова: «дзякаем», «жедаем», «повинны» и проч., понимались без всякого перевода. Сохранившийся «русский архив» Яна Сапеги 1608–1611 годов показывает, что к этому полковнику и гетману, полтора года добивавшемуся сдачи на имя Лжедмитрия II великой национальной святыни — Троице-Сергиева монастыря — оказывается, было незазорно обращаться с приветственными словами даже таким людям, как глава боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский и загадочный троицкий «архимандрит» Авраамий, в котором не без основания видят будущего самого талантливого обличителя «латинян» келаря Авраамия Палицына.