Ответ короля Сигизмунда III, как недавно подчеркнул В. Поляк, во-многом имел противоположный смысл тому, что желали видеть русские тушинцы[544]. Многие решения, в том числе самое принципиальное — о королевиче Владиславе — в нем откладывались до того момента «кгды Господ Бог волю час и свой за успокоеньем досконалным того господарства пошлет». Конечно, король Сигизмунд III «рачил» (позволял), чтобы не было насилия в вере, но маргинальное существование католичества в Московском государстве тоже не было его целью. Поэтому он вынужден был сослаться на своего прежнего врага Бориса Годунова («яко о том еще за Бориса мовы были»)? при котором уже велись разговоры о строительстве костела в Москве и даже о допуске туда русских людей («кому быта трафилося»). Интересно, что, как заметил уже С.Ф. Платонов, король Сигизмунд III договаривался с русскими тушинцами и подтверждал пункты «ограничительной записи», добровольно принятой на себя царем Василием Шуйским при вступлении на престол. В «переложении» королевской канцелярии ее основные тезисы о совместном суде царя и бояр выглядели следующим образом: «А все то господарь его милость чинити будет с порадою и намовою бояр думных, а без рады и намовы бояр думных господарь его милость ничого чинита не будет рачить». Из этого пункта королевского «отказа» (ответа) куда-то исчезла «вся земля», которой русские тушинцы все же отводили более значительную роль. Иначе, и с введением нового порядка обсуждения, король отвечал на вопрос о раздаче «воеводств» и «урядов» польским и литовским «паном на Москве». Вместо запретительного пункта договора русских тушинцев, в королевском ответе сказано обтекаемо, что решение о жалованье будет принято «за спольною (объединенною) обоих господарств радою». Главным же оказалось положение о том, что окончательное решение должен принимать «его королевская милость», как «будет под Москвою и на Москве». Упоминание об этом должно было бы отрезвить русских послов тушинского войска, но они все-таки приняли присягу, «Зигмунту Ивановичу»[545].

После низложения царя Василия Шуйского бывшие русские тушинцы, оказавшиеся в столице, получили возможность действовать в осуществление своих планов. В пору патового противостояния с Лжедмитрием II, ожидавшим под Москвой, что власть сама упадет ему в руки, Боярская дума во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским сделала другой выбор в пользу королевича Владислава. Гетман Станислав Жолкевский, вышедший в поход из Можайска 20 (30) июля 1610 года, знал об этом уже на подходе к столице. Положение, сложившееся после прихода под Москву королевских отрядов, недавно очень хорошо объяснил Б.Н. Флоря: «если русские власти в Москве добивались выступления Жолкевского против «вора», стремясь отложить рассмотрение других вопросов, то гетман, напротив, обещал помощь против «вора» только после заключения соглашения и настаивал на скорейшем начале переговоров. В результате русская сторона пошла на уступки»[546]. У этой уступчивости все-таки был свой предел, потому что, вопреки распространенному мнению, решение принималось не одною Боярской думой — «семибоярщиной», а с участием «всей земли». Ее мнение выражали целые депутации стольников, дворян московских и городовых, ездивших на Хорошевские луга, где встал со своим отрядом гетман Станислав Жолкевский. Главный пункт договора, заключенного 17 (27) августа 1610 года московскими боярами князем Федором Ивановичем Мстиславским, князем Василием Васильевичем Голицыным Федором Ивановичем Шереметевым, окольничим князем Данилой Ивановичем Мезецким, думными дьяками Василием Телепневым Томилой Луговским «по благословению и по совету» патриарха Гермогена и освященного собора, а также «по приговору» всех чинов состоял в вопросе о вере будущего русского самодержца. Королевичу Владиславу целовали крест и соглашались «вовеки служити и добра хотети во всем, как прежним прирожденным великим государем» при непременном соблюдении им ряда условий, из которых первыми была венчание на царство «венцем и диадимою» от московского патриарха и освященного собора «по прежнему чину и достоянию, как прежние великие государи цари московские венчались». Естественно, что гетман Станислав Жолкевский, не имея инструкций короля, да и просто по представлениям человека из Речи Посполитой, не мог поручиться за королевича Владислава, что он переменит католическую веру на православие. Но уже в этом требовании венчания на царство по прежним образцам содержалось скрытое положение о присоединении к православию. В чине венчания, как это было, например, с Мариной Мнишек, предполагалось недопустимое для католика принятие причастия от православного патриарха. Московской стороне удалось включить и прямое требование о переходе королевича Владислава в православие. Правда, оно попало уже в конец договора, рядом с теми статьями, про которые сказал гетман, что тепере от короля науки не имеет». О крещении королевича и о других «недоговорных статьях» следовало еще послать особое посольство, чтобы договаривать с королем и королевичем. Тем не менее, статья о крещении сформулирована так, что не оставляет сомнения в непременности этого условия: «А о крещеньи, чтоб государю королевичу Владиславу Жигимонтовичу пожаловати, креститися в нашу православную христианскую веру греческаго закона и быта в нашей в православной христианской греческой вере». В самом деле, было бы трудно ожидать от государя-католика исполнения записанных в договоре пунктов о соблюдении нерушимости «христаанския нашия православный веры греческаго закона» и о недопущении католической проповеди («и иных никаких вер не вводити»), Нельзя было построить даже одного костела в Москве без разрешения патриарха и Боярской думы.