Колчак сломал в руках карандаш, вспыхнул:

— Это просто какое-то вымогательство данного назначения.

Весь красный, полковник встал, поклонился и вышел. Шатаясь, обходя неверной поступью во тьме горы замёрзших нечистот, долго брёл он с денщиком в самый хвост адмиральского поезда, где прицеплен его вагон. Теплей бы сейчас у офицеров конвоя, но «высокое полномочие представителя атамана Семёнова» требует ездить в отдельном вагоне. Впрочем, отдельным он был лишь по названию: что ни день, приходил кто-нибудь проситься ехать — кто с письмом от старого друга, кто с направлением от одного из тьмы генералов, а кто просто со слезами на глазах и младенцем на руках.

Заспанный казак стал кочегарить у печурки, денщик затеплил коптилку, а Сыробоярский, прежде чем дерябнуть стакан спирта и лечь под все одеяла и тулуп, спешно записал, стуча зубами, пункты отчёта атаману. Назавтра, отлежавшись, сядет у печурки писать отчёт, чем и сохранит ту беседу для истории[237]. Поезд же всё стоит и будет стоять завтра.

Нет, не создан адмирал для кабинетных интриг. Что же касается его намерения встретиться с ненавистным атаманом, то оно не сможет быть исполнено ещё 26 лет, до того дня, когда Семёнов будет по воле Сталина повешен.

А сейчас, когда в Иркутской губернии кончается 21 декабря 1919 года, в Москве ещё только завершается рабочий день, и Сталин (занимающий сразу четыре высоких поста, но всё ещё малоизвестный) спешит кончить дела, чтобы вечером отметить своё сорокалетие, благо есть с кем — не расстрелял ещё он друзей.

* * *

27 декабря в Нижнеудинске (Иркутская губерния) поезда встали совсем, и адмиралу сообщили, что остановить их приказал командующий союзными войсками французский генерал Жанен — якобы ради безопасности самих поездов. После недели отчаянных переговоров (через чешских, разумеется, связистов) выяснилось, что сторонников у Верховного правителя больше нет, но что как частное лицо Александр Колчак может покинуть Сибирь и ему даже позволят остаться в своём вагоне. 4 января 1920 года адмирал заявил о передаче формальной власти Деникину (чей режим тоже погибал), а фактическую власть вручил «Генерал-Лейтенанту Атаману Семёнову».

Ох как тяжело было писать это! Через две недели после гордого заявления о «словах верховной власти», которые «никогда не меняются и всегда исполняются». Пришлось, выводя новый титул ненавистного Гришки (в 1918 году есаула, то есть казачьего капитана) с заглавных букв, забыть о полутора годах явной и полуявной войны, в которой Семёнов постоянно унижал самолюбивого адмирала. Ведь он позволял своим писакам называть его «грязным и больным человеком», прерывал, когда советовали японцы, телеграф и движение по магистрали, чем заставлял «всероссийского» правителя выполнять любые требования читинского царька «Григория I» — забыть ради чего? Ради спасения родины или ради надежды проехать через Читу живым?