Наступила долгая пауза. Вероятно, решила я, Брайди против.

– А что ты хочешь узнать? – наконец спросила она.

– Все, что ты помнишь.

– Я помню все.

По мере того как она начала вспоминать, выражение лица быстро менялось.

– Застарелая моча и резина, – наконец произнесла она. – Эти запахи я сразу вспоминаю, когда думаю о той жизни. Многие часто писались по ночам, понимаешь, и в какой-то момент решили, что нам лучше спать прямо на водонепроницаемых резиновых ковриках, чтобы каждое утро не относить постельное белье в прачечную. И у меня в ноздрях теперь постоянно стоит эта едкая вонь. А еще у нас была училка, которая входила в класс вот так… – И Брайди презрительно наморщила нос, изображая ту учительницу. – Каждый день она спрашивала: «От кого тут воняет? Кто тут воняет?» Но дело в том, Джулия, что мы все воняли.

– Но это же ужасно!

Она покачала головой.

– Ужасно было то, как все сразу тянули руки вверх, желая назвать имя какой-нибудь другой девочки и обвинить ее в том, что от нее воняет.

– О, Брайди…

Пока я осмыслила ее рассказ, прошла целая минута.

– И еще телесные наказания. До сих пор каждая моя кость помнит порки.

Я откашлялась.

– И за что вас пороли?

Она пожала плечами.

– Можно было схлопотать розги за то, что ты спала не в той позе. Или чихнула во время мессы. Или за то, что писала левой рукой, или потеряла из подметки гвоздик. Или за то, что у тебя кудрявые волосы. Или рыжие.

Я тронула ее пушистую янтарную корону волос, которые строптиво выбивались из заколок.

– Но почему, ради всего святого…

– Мне говорили, что это знак порочности, и подвешивали за волосы на крючок для одежды.

Я отдернула руку и прикрыла ею рот.