Все касающееся расположения умов в Царстве меня удивляет. Я это всегда предвидел и объявил вперед депутации, ежели припомнишь; не верив им никогда, не могу признавать себя обманутым. Но взираю на сие как новое не только право, но необходимость усугубить осторожности, строгой справедливости и приискания всех возможных мер, чтобы отнять все способы нам вредить. Весьма важно то, что более и более революционный дух фанатизма мнимо-католического ослепляет этих дураков до того, что они мне помогают наложить на них намордник. Этот намордник, который непременно на них наложу, есть присоединение духовной дирекции к Римско-католической коллегии здесь; я на это имею и власть, и силою заставлю себя слушать. В другой раз тебе это объясню подробно, покуда о сем никому ни слова. Что же касается до теперешних открытий, желательно скорее кончить и сделать пример строгости.

Один против Европы

Один против Европы

Сам Николай в последние годы жизни любил повторять, что «Европа никогда не простит нам нашего спокойствия и наших заслуг». В начале 1850-х годов из-за «железного занавеса» Старого Света на Россию уже несло не революционными ветрами, а холодом отчуждения.

Великобритания с замиранием сердца следила за Хивинскими походами 1830—1840-х годов генерал-адъютанта графа Василия Перовского с взятием Ак-Мечети и последующим присоединением всего Заилийского края к империи. Трепеща при мысли, что «северный медведь» тянет свою когтистую лапу к ее южной жемчужине – Индии.

Для русского же императора далекая страна раджей и факиров никогда не была «святым Граалем», зато округление территории за счет вечно враждовавших между собой и прямо просившихся в руки ханств Средней Азии и Закавказья было вполне по душе. Хотя Николая и предупреждал герцог Веллингтон: «В подобных предприятиях помните всегда, что легко идти вперед, но трудно остановиться». Император это игнорировал, он рассчитывал договориться с англичанами. В беседе с английским послом Гамильтоном Сеймуром в 1853 году Николай намекал на близкий распад Османской империи, что неплохо бы ее, по образу и подобию польскому, просто взять и разделить между европейскими гигантами. При этом император подчеркнул, дабы не быть неправильно понятым: «Для меня было бы неразумно желать больше территории или власти, чем я обладаю». Более того, предложил большую часть именно туманному Альбиону, столь упрямо откусывающему себе Египет со Средним Востоком, да и Кипр в придачу. Но в Лондоне уяснили, что Россия как раз и опасна мизерностью своих потребностей.