Я подняла бровь и спросила, что ему надо.

– Продолжайте. – Он вошел в спальню, закрыл дверь. Его жена плотнее укуталась в сари.

– Мехенди – дело интимное. Вы увидите узор, когда я закончу.

– Вы забыли, что за вами должок?

Я опустила глаза, повернулась к его жене.

– А лицо можете нарисовать? На груди?

Я окунула палочку в хну, не обращая внимания на его просьбу.

– Я рисую спираль молодых бутонов: этот символ благой бесконечности привлечет в ваш дом удачу.

– Как и любые другие, – произнес он так вкрадчиво, что меня пробрала дрожь. Я спиной чувствовала его похотливый взгляд.

– Например?

– Ваше лицо.

Вот так бесстыдство! Он знал, в каком я отчаянном положении, иначе нипочем не осмелился бы сказать такое. Причем оскорбил он не только меня, но и мать своих детей. Его ничуть не заботило, что он позорит и унижает ее; он считал ее своей собственностью. Меня охватило отвращение, как несколькими днями ранее в доме кулфи-валлы, когда он попросил меня выкрасить ему волосы хной. Разумеется, я отказалась. Такие, как он, неспособны оценить мастерство, которым я гордилась.

– Ну что?

Меня так и подмывало запустить в него чем-нибудь, чтобы он замолчал, но палочка была слишком тонкая, а хна стоила слишком дорого. Я посмотрела ему в глаза.

– Нет. Мы договаривались, что я нарисую мехенди на ее груди.

Он пожевал зубочистку и, помедлив, ответил:

– Ладно.

Но не ушел. Устроился на полу позади меня. Я подвинулась, чтобы не видеть его даже краем глаза, и продолжала рисовать листья, которые закручивались к соску и от соска, чтобы грудь казалась упругой.

Через несколько минут послышалось шуршание. Жена торговца чуть наклонила голову: значит, тоже слышала. Я догадалась, что он теребит дхоти, и на меня накатила дурнота. Я почувствовала, что жене стыдно – и еще противно. Причем злится она не на мужа, а на меня.