– Замёрзли, барышня? Я сейчас самовар…

Ксения крикнула из передней:

– Геничка, я краску купила, не забыла!

Никакого ответа. Верно, опять надулась на что.

– Геничка!

В комнате сестры было пусто, на месте дорожного саквояжа на полу зиял прямоугольник, как бывает, если сдвинут мебель. Платья также исчезли, но на мольберте закреплён неоконченный портрет. Ксения поднесла к мольберту лампу и наконец рассмотрела его. Какой же уродливой видит меня Евгения, с горечью подумала младшая сестра. Стоило ли с таким терпением позировать, чтобы глядеть теперь на превеликий нос, опухшие глазки, длинные губы… Даже зеркало ко мне добрее, решила Ксения, и никаких сеансов я больше делать не стану. Кинула свёрток на Генину кровать и вышла из комнаты, столкнувшись с Дашей и лишь чудом избежав единения с самоваром.

– Даша, ты видала Евгению Михайловну?

– Они уехали, – отвечала прислуга. – Все красные из дома выбежали!

– А мама где?

– Барыня у себя, с головными болями. Доктора звать воспретили.

Ксения бросилась в комнату матери, там было темно, как в погребе.

– Даша! Неси лампу.

– Не надо лампы, – простонала Юлия Александровна. – От света пуще разойдётся.

Глаза быстро обвыклись с темнотой. Мама лежала на кровати, в уличном платье, поверх покрывала – неслыханное дело! Лоб обвязан платком.

– Что с тобой, мама? – Ксения отыскала её руку, крепко сжала. – Опять Евгения?

– Носишь дитя, рожаешь в муках, воспитываешь, а потом это дитя вырастает и ненавидит тебя всеми силами. Так оно платит за любовь, терпение, смирение… За что, Ксеничка, скажи, за что мне всё это?

– Что меж вами вышло, скажешь?

Мама попыталась встать с кровати, и пружины сей же час заскрипели.

– Лежи, не надо тебе вставать. Я принесу, что нужно. Так что вышло?

– Я лишь посетовала, что Евгения отказала Потоцкому в Варшаве.