Робеспьер продолжает: «Чем Дантон лучше Лафайета, Дюмурье, Бриссо, Фабра, Шабо или Эбера? Что говорят о нем, чего нельзя было бы сказать о них? Однако щадили ли вы их? Вам говорят о деспотизме комитетов, как будто доверие, дарованное вам народом и перенесенное вами на эти комитеты, не было верной гарантией их патриотизма. Высказывают какие-то опасения; но говорю вам, всякий, кто в настоящую минуту трепещет, виновен сам, потому что невинность не боится общественного надзора. – Тут вновь рукоплещут те же трусы, которые дрожат, но хотят доказать, что не трусят. – И меня тоже хотели напугать, – продолжает Робеспьер. – Меня хотели уверить, что опасность, подходя к Дантону, может дойти и до меня. Мне писали. Друзья Дантона закидали меня письмами, приставали ко мне лично; они думали, что память о старинной связи, прежняя вера в ложные добродетели охладят мое рвение и мою страсть к свободе.

Я объявляю, что если бы опасность, в которой находится Дантон, угрожала и мне, это соображение не остановило бы меня ни на минуту. Тут-то нам всем и требуется некоторое мужество и величие духа. Пошлым или преступным душам всегда страшно смотреть, как падают другие подобные им, потому что, не имея более перед собой преграды из преступников, они остаются под ярким светом истины. Но если в этом собрании есть пошлые души, то есть и геройские, и они сумеют побороть всякий ложный страх. Притом число виновных невелико; зло нашло между нами немногих сторонников, и ценою лишь нескольких голов отечество будет спасено».

Робеспьер набил руку в искусстве ловко и с уверенностью говорить то, что хотел сказать, но еще никогда не достигал такой ловкости и такого коварства. Говорить о жертве, которую приносил он лично, предоставляя Дантона его участи, вменяя себе это в заслугу, объявить,

что готов разделить с ним опасность, наконец, успокоить трусов, упоминая о малом числе виновных, – это было верхом лицемерия и ловкости. Цель была достигнута: все товарищи Робеспьера единогласно решили не дать четырем членам, арестованным этой ночью, выступить в Конвенте.

В эту минуту появляется Сен-Жюст и читает свой доклад. Его выступлениями всегда травили избранных жертв, потому что с хитроумной тонкостью, необходимой, чтобы искажать факты и придавать им значение, которого они не имели в действительности, Сен-Жюст соединял редкую силу и неистовство слога. Никогда еще не был он так ужасно красноречив, никогда так ужасно не лгал, потому что при всей своей ненависти не мог верить во всё, что утверждал в своем докладе. После длинной клеветы, возведенной на Филиппо, Камилла Демулена, Эро де Сешеля, после обвинения Лакруа Сен-Жюст наконец добирается до Дантона и выдумывает самые небывалые факты или безобразно искажает факты действительные, всем известные. Если верить ему, Дантон жаден, ленив, лжив и даже труслив: он продавал себя сначала Мирабо, потом Ламетам; вместе с Бриссо редактировал петицию, ставшую причиной стрельбы на Марсовом поле, не для того, чтобы низвергнуть монархию, а чтобы погибли лучшие граждане.