Каждый поспешил на свое место. Мэр Флерио и национальный агент Пайен сидели в коммуне, Анрио со своими адъютантами разъезжал по парижским улицам. Депутаты явились в Конвент гораздо раньше обычного часа. Они шумно расхаживали по коридорам, и монтаньяры оживленно уговаривали всех поддержать борьбу. Было половина двенадцатого. Тальен, стоявший у одной из дверей залы, разговаривал с несколькими товарищами, когда увидел вошедшего Сен-Жюста, который прямо направился к кафедре. «Пора, – сказал он, – войдем!» Другие последовали за ним, скамьи заполнились, и собрание безмолвно ожидало начала последующей сцены, одной из самых грозных, из разыгранных во всё время бурной Первой республики.

Сен-Жюст, не исполнивший слова, данного товарищам, и не прочитавший им свой доклад, стоит на кафедре. Оба Робеспьера, Леба и Кутон сидят рядом. Колло д’Эрбуа занимает президентское кресло. Сен-Жюст заявляет, что ему поручено составить доклад, и получает слово. Он начинает с того, что не принадлежит ни одной фракции, а исключительно только правде, что кафедра для него, как для многих других, может стать Тарпейской скалой[16], но он всё равно выскажет свое мнение о вспыхнувших несогласиях. Тальен едва дает ему договорить первую фразу, как уже просит слова для предложения, касающегося порядка, и получает слово. «Республика, – говорит он, – находится в самом бедственном состоянии, и ни один добрый гражданин не может воздержаться от слез по ней. Вчера один член правительства отделился и донес на своих товарищей; сегодня другой явился сюда с тем, чтобы сделать то же. Довольно растравлять наши язвы! Я требую, чтобы завеса, наконец, была сорвана!»

На эти слова отвечают громкие и продолжительные рукоплескания. Это – предзнаменование падения триумвиров. Бийо-Варенн, завладевший кафедрой после Тальена, говорит, что якобинцы вчера устроили мятежное заседание, на которое были призваны убийцы, заявившие о своем намерении перерезать членов Конвента. Обнаруживается общее негодование. «Я вижу теперь на трибунах, – продолжает Бийо-Варенн, – одного из тех людей, которые вчера угрожали честным депутатам. Схватить его!» Указанного человека тотчас же хватают и передают жандармам. Бийо утверждает затем, что Сен-Жюст не имеет права говорить от имени комитетов, потому что не прочел им своего доклада; что настало время для Конвента не бояться, иначе он погибнет. «Нет! Нет! – кричат депутаты, размахивая шляпами. – Конвент не будет бояться и не погибнет!»

Требует слова Леба, но Бийо не уступает ему, и тот волнуется, шумит, добиваясь слова. По требованию депутатов президент призывает его к порядку, но Леба продолжает настаивать. «В Аббатство мятежника!» – кричат несколько монтаньяров. Между тем Бийо продолжает и, бросив всякую сдержанность, говорит, что Робеспьер всегда старался властвовать над комитетами; удалился, когда они восстали против его закона от 22 прериаля; хотел спасти дворянина Лавалетта, заговорщика, действовавшего в Лилле, и не допустил ареста Анрио, сообщника Эбера; что, кроме того, он не допустил ареста секретаря комитета, укравшего 114 тысяч франков, и через свое полицейское бюро арестовал лучший революционный комитет в Париже; что он всегда и во всем исполнял лишь свою волю и хотел сделаться безусловным владыкой всего. Бийо присовокупляет, что мог бы привести еще много других фактов, но достаточно будет сказать, что вчера агенты Робеспьера в Клубе якобинцев – Дюма, Коффиналь и другие – брались вырезать часть Национального конвента.