Если Сталин верит в массы, то и массы верят в него. В новой России — подлинный культ Сталина, но этот культ основан на доверии и берет свои истоки в низах <…> Он спас. Он спасен[518].

Соединив этот евангельский финал с зачином книги, мы убедимся, что та подразумеваемая ось, у подножия которой покоится Ленин и которую венчает его чудотворный преемник, — это коммунистическая разновидность апокрифического крестного древа: в основании его лежит мертвый Адам, спасенный кровью Христовой. Но функциональное отличие сталинской версии состоит в том, что нижний и верхний персонажи тут не противопоставлены, а как бы перетекают друг в друга.

Сам вождь, однако, меньше всего желает походить на то страдающее божество, которое в 1930‐м, сразу после помпезного сталинского юбилея, — и явно в укор торжествующему узурпатору — запечатлел Бонч-Бруевич, вспоминая о покушении Каплан:

Худенькое, обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати… склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно…

Худенькое, обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати… склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно…

С ленинскими Страстями Бонч-Бруевич увязывает подлинно евангельскую скромность своего кумира: «Он, внимательно читая множество газет, особенно вышедших во время его болезни, был воистину огорчен безмерным восхвалением его личности <…> Действительно, он считал это ненужным и даже вредным»[519].

Сталин отлично учитывал такую завуалированную критику — в 1938 году, обратившись с письмом в Детгиз, он, как известно, осудил «культ личностей»: «Это опасно, вредно». Его пропагандистский автопортрет, впечатляюще расходясь с официальной иконографией, ориентирован на человеческую ипостась Ленина — доступного, простого, скромного и т. п. «сына» партии. Нет только страдальческой инициации — Сталин сводит ее к необходимому минимуму и в своих биографиях, и в своем собственном показе Ленина (в 1930‐м книжка Бонча была уже анахронизмом).

Что же касается «газетной», официозно-панегирической рисовки сталинской фигуры, то небезынтересно выделить другие элементы ленинского культа, воспринятые или, напротив, отвергнутые Сталиным при создании этой персональной религии. Его называют великим кормчим, учителем (вернее даже, корифеем всех наук), но вот, например, образ Моисея ему, видимо, совершенно чужд — просто потому, что он вовсе не собирается умирать на пороге Земли обетованной. Зато очень охотно он проецирует на себя металлургическую символику Ленина, приметы стального божества, заведомо запечатленные в самом имени генсека и в его кавказском тотеме — Сослане. В этом духе обыгрывает его имя все тот же Барбюс. Сталин, говорит он, — «железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин — сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь»[520].