Я решаю остаться с Катушкиным. Тень от ореха так манит! И, кроме того, я искренно полюбил этого милого Ивана Степановича. У него, судя по скромному огурцу, обеденный перерыв; достав из сумки запасной помидор и отломив большой кусок хлеба, он уговаривает меня как следует пообедать. И мы сидим в тени вдвоем, жуем, ласково поглядываем друг на друга. Он рассказывает, что вчера нашел в городе чудесную комнату, что при доме у него великолепнейший сад, что старушка хозяйка – необыкновенно добрая женщина, что он за два дня успел познакомиться со всей чрезвычайно милой русской колонией…

– Оставайтесь, а?

– Где?

– У меня. Честное слово! К чему вам экскурсия? Погостите. Поживете. У хозяйки наймете вторую комнату, если стесняетесь. По вечерам чай будем пить. Разговаривать.

Катушкин смотрит умоляюще. Видно, это от чистого сердца. И я начинаю прикидывать: три дня, четыре, неделя…

– Хорошо… Спасибо. Согласен.

– В самом деле? Ура!

Он лежит на траве, похрапывает. Знойный воздух Косова Поля ходит вокруг ореха, дрожит, не осмеливается войти в тень. Горизонт в мутной мгле. Шар-Планина241 – как далекая туча, вершина Люботина242 – призрачный меч. Где-то там, на равнине, застыли стада – точки и пятна. Сжатый хлеб стоит вокруг рядами, точно полки на смотру. Подходят сзади, вплотную к пригорку, еще неснятые полосы. И ленивый ветер звенит в перезрелых колосьях, усталой рукой клонит их в последних арпеджио.

Косово Поле. Когда-то ужас, кровь, унижение. И теперь – мир, свобода, победа жатвы над пережитыми грозами.

Не это ли славянское поле сейчас переходим мы?

Запыленные, усталые, мы бредем с Катушкиным по проселочной дороге, ведущей в город. Вечер близок. Отуманенное знойным воздухом, солнце склонилось к холмам. Там, налево, в оврагах, уже нашли приют прохладные тени. Хоть бы скорее отдохнуть от нестерпимых лучей! А тут, как на зло, встречные телеги, лошади, – и ложное золото пыли.

Уже приблизились первые косые домишки – плетеный забор, глупые физиономии подсолнечников, желтым растопыренным взглядом провожающих солнце. И затем унылый ряд белых коротких стен, колья, стены опять, калитки с женщинами, окна с геранью, с перцем, с солеными огурцами… Самое грустное в мире – эти городки с пятью тысячами ртов, с десятью тысячами ног. Не природа – и не извращение, не божественная тишина – не грохот ада. Ни то ни се, не Бог, не черт, не рай, не Вавилон, что-то среднее, унылое, полустанок для экспресса без конечной станции, каботажное плаванье для летучих голландцев. День прошел – подсолнух, герань, свиньи на улицах… Год прошел – подсолнух, свиньи, герань… Десять лет – герань, свиньи, подсолнух… И время от времени, наконец, катафалк: ныне отпущаеши… Пройдена герань, пройден подсолнух.