– «О ком я воздыхаю», – продолжает Катушкин.

– «От страсти умираю», – подтягиваю я.

– Тах-трах! – вздрагивает дверь. Катушкин приподнимается. Струны гаснут в брошенном переборе. Кто-то стучится?

– Бросьте папиросу, – шепчет он, направляясь к двери. – Увидит, будет ругаться. Что ей надо?

Хозяйка стоит в комнате, озирается, озлобленными ноздрями втягивает в себя дымный воздух.

– Ви сте опет пушили?

– Мы пушили? – застенчиво врет Катушкин, – и не думали, господжо! Никто не курил, ей Богу.

– Лажете! Эво – шта е то? Ништа?

Она показывает на синеватые клубы дыма, не успевшего выйти в слишком низкое окно. Катушкин внимательно смотрит туда, куда протягивается сухая рука. И делает удивленные глаза.

– То ваздух, господжо, я мыслим.

– Ваздух? Вы мыслите, ово е ваздух? Може то у вас, у Русии, оваки ваздух! А у моей кучи то не може бити! Не сме бити!

– Ваздух единаков везде, – обидчиво произносит Катушкин, перестав улыбаться. – И кроме того, ты не ори, дура, я тебе не мальчишка.

– Мои слики, мои слики, – с горестью в голосе шепчет хозяйка, снимая со стены портреты каких-то выстроившихся в шеренгу идиотов, и вытирая их рукавом. – Ови руси сасвим су покварили. Потпуно то ни е могуче! – резко поворачивается, вдруг, она к нам, вперяя в меня пронзительныя стекляшки, окруженныя сетью морщинь. – Доста! То се више не може трпити! А ко е то? – мечет она головой в меня.

– Мой гость!

Катушкин гордо поднимает голову.

– Гость? Не дозволявам да имате гости! Чуете?

– Ну-ну! Посмотрим!

– Молим вас, на поле! – решительно подходит она ко мне. – Я вас не познам. Чистите кучу! Молим!

С перекошенным лицом я стою на месте, переводя растерянный взгляд с Катушкина на хозяйку, с хозяйки на Катушкина… И вижу, как он – точно растет. Вытягивается во весь рост, в нижнем белье похожий на грозную спиритическую фигуру, смягченную длинными казацкими усами. Стоит бледный, дрожащий.

– Старуха!