– У вас и гитара? Играете?

– Немного. Куда задевалась туфля? Аккомпанирую себе, когда пою. В России, в молодости, на многих инструментах играл, в Майкопе даже альта в квартетах заменял. Ну, а теперь, в беженстве, только пою… Когда очень приспичит.

Катушкин в ночной рубахе и кальсонах, босиком, идет к столику, на котором тусклой медью пузырится примус, поднимает бутылку с керосином, смотрит на свет, качает головой и начинает колдовать вокруг закоптелой горелки.

– Иван Степанович.

– Ну?

– А как же насчет этого… второй комнаты?

– Какой второй? Ах, да! Хо-хо…

Он, наклонившись, со смехом следит за тухнущим синим огоньком, затем хватается за поршень.

– Я вас обманул, миленький. Обманул. Не сердитесь… Но иначе разве пошли бы? Знаю я столичных жителей – привередливый народ! Ну? Что же не горит? Опять капризы!

Примус зловеще шипит. Будто изнемогая в застарелом катаре, он тяжело дышит, испуская прерывистый свист, отвечает на каждое приближение спички нервными вспышками. А раздраженный Катушкин брызжет, наконец, керосином на горелку, поджигает опять.

– Что вы делаете?

Взрыв огня, точно выстрел, шипение громче, чем раньше, и, о радость, – два причудливых языка: один – изломанный, длинный, другой – прямой, но короткий.

– Беда с ним, подлецом, – удовлетворенно бурчит Катушкин, ставя на стол стаканы и пересыпая чай. – Уже второй год, как истеричная баба: сегодня «да», завтра «нет»… И без всякой причины. Иногда так от рук отобьется, что плюнешь, перейдешь на спиртовку. А через неделю случайно возьмешь, попробуешь… Горит, каналья, как новорожденный. Видно не только люди, и вещи отдыха требуют. A где сахар? Батюшки!

Он смотрит в пустую коробку из-под консервов, почему-то густо краснеет.

– Кончился?

– Не понимаю!.. Вчера еще был!

– Давайте, Иван Степанович, так: ваш чай, а мой сахар. Хорошо? Скажите только, где купить…

– Ни за что!

– Но, ведь… Иван Степанович…

– Не допущу! Гость – и вдруг покупать! Ни в каком случае!