Однако, и этот подъем в увлечении философским мышлением не продолжался долго, в силу распада гегельянцев на «правую» школу и «левую». Правая осталась на позиции поддержки христианского теизма, крайне же левая через Штрауса и Фейербаха докатилась до Маркса и Лассаля, особенно в социально-политических вопросах. Интерес к Гегелю стал исчезать, подобно тому, как и увлечение Шеллингом с его философией природы и «мировой душой».

А наряду с этими метафизическими учениями о мировом Духе, о мировой Душе, о мировой Воле Шопенгауэра, о Материи, как единственной субстанции бытия, – до конца века величаво возвышалась гносеологическая система Канта, подпиравшаяся и обновлявшаяся поправками неокантианцев. Так как основным предметом изучения у Канта было наше познание с его границами и правомочиями, то кантианство не захватывало и не увлекало широкие массы культурного общества, как гегельянство, шеллингианство, позитивизм или материализм. Но в ряду всех других философских исканий учение Канта было самым заманчивым.

Осудив рационализм, типа Декарта или Спинозы, за его незаконный переход за границы логического познания, или эмпиризм, типа Локка или Юма, за отказ от общеобязательности закона причинности и других априорных способностей нашего суждения, Кант установит строгие пределы, вне которых ум бесплодно блуждает в беспочвенных метафизических ухищрениях.

Казалось бы, Канту удалось преодолеть недостатки и рационализма, и эмпиризма созданием своего критицизма. Вместо врожденных идей рационалистов мы находим у него общеобязательные формы чувственного познания и категории рассудка, налагаемые на всякий материал опыта. Вместо утверждений эмпиризма о преимущественном значении ощущений – мы видим феноменализм, согласно которому ощущения сами по себе не имеют познавательной цены без включения в пространственно-временную форму и в распорядок категорий рассудка. Вещь в себе, по Канту, непознаваема; но ее аффицирование, действие на нас, порождает явления, в пределах которых мы и получаем знание.

Но, как ни грандиозно учение, построенное Кантом, однако и оно не избегло заколдованного круга противоречий. Ведь если о вещи в себе невозможны никакие суждения рассудка, то тем самым невозможны и утверждения о том, что вещь в себе есть действующая причина в нашем чувственном опыте. Далее, в «Трансцендентальной диалектике» Кант сам оперирует при помощи рассудка с запретными крайними понятиями-идеями души, бесконечного мира и Божества.

И, в конце концов, плотина, воздвигнутая Кантом между рассудком и разумом, между познавательно-чувственным и непознаваемо-сверхчувственным, оказалась излишней. Практически, как показали системы Фихте308, Гегеля, Шеллинга, Шопенгауэра, Гартмана, – метафизические стремления нашего разума не могут быть остановлены никаким кантианством. Граница полномочий рассудка оказалась ненужной, так как идеи разума – уже не область знания, а область познания.