— Дурак ты, а не философ, — на удивление спокойным голосом констатировал вдруг дядя Сева. — Дай этой стране-фикции сто лет без войны — горячей ли, холодной ли — и никто никогда на планете ее уже не догонит. А они там, за бугром, в отличие от тебя, знают об этом. Да и ты знаешь, чего себе врать-то… И это для них самый страшенный кошмар. Стать никому ненадобными островками окрест единого, монолитного советского континента — надежного дома сотен народов, неразрывно спаянных в один великий советский народ!

— Банальный имперский шовинизм, — уже не обижаясь, рассмеялся Артем. — Через него на свете разве что полинезийцы не проходили. И все знаем, чем это заканчивается… В лучшем случае, как у греков или испанцев. В худшем — как у ацтеков или майя.

Тетя Клава, потихоньку переговаривавшаяся с племянницами и с неодобрением посматривавшая на дерзкого, невоспитанного Нежинского, как-то приумолкла и принялась заметно клевать носом.

Артему, за весь вечер не пригубившему рюмки, застольная беседа стала докучать. Переспорить стального дядю Севу не было никакой возможности, да он и не ставил себе такой цели.

Дядя Витя Чекан был ему намного ближе по своему характеру и образу мыслей. Хоть тоже не лишенный бахвальства, стариковского окостеневшего самодовольства и чувства непререкаемой правоты во всем, что касалось практической стороны жизни, тот все же допускал автономию внешнего мира от идеальной модели в своем заскорузлом сознании и не прекословил, не раздражался, не бесился, когда требовалось приспособить это внутреннее сознание к меняющемуся потоку внешних событий.

Анатолий, пожалуй, сказал бы, что дядя Сева был воплощением идеи лейбницевской монады, до которой извне не достучаться, ибо этого «извне» не существовало. Мысли, противоречащие собственным, были для него лишь порождением своего фихтеанского «не-Я», косного и застывшего в темноте его абсолютной целостности. Возможно, слегка беспокоившего, час от часу выплывая из глубины в минуты молчания, но тут же послушно и испуганно рассеивавшегося под ярким лучом «Я». Того главного, не ведавшего грызущих душу сомнений, что обуревают других людей, «Я» фанатичного апостола Павла, скрывавшегося под лысым сократовским челом обычного добросовестного советского человека в футляре — токаря и коммуниста высшего разряда.

«Завтра же после обеда тронемся обратно в Переволоки — купаться в море и есть балык, — укладываясь на разложенном для гостей диване, подумал Артем. — Арика только жалко. Пропадет он с таким кремниеголовым родителем… А может, убежит…»