Панаров, постаравшись не услышать вопроса, решил побыстрее сменить тему.

— Я тут бутылку сухого вина достал. Сущий дефицит из-за наших благодетелей… Сейчас открою и попробуем. И мясо потушил. Давно уже сам не готовил. Надеюсь, не опозорюсь перед марсианкой.

Вино оказалось на удивление сносным — видно, из догорбачевских запасов.

— Красивые у тебя фужеры. Стенки тонкие, воздушные, почти как пленка. А на ножке — бриллиант… Это из старых серий, да?

— Линия Зорге, немецкая… Закрыта сейчас, — польщенно кивнул Анатолий. — Страшно чуткая на качество шихты была. Немцы, сама понимаешь… А наши весь бой, все, что с изъяном, в шихту засыпали, на пропорции плевали. Немцы дважды на завод приезжали, чинили, отлаживали, не понимали, в чем причина, отчего брак сплошной идет. А когда дошло до них — перестали приезжать. Наши вконец запороли, демонтировали. У меня набор с первых партий, качественных. Пока служит, не перекололи.

— Скажи, а ты с Боксером бросил дела крутить? — неожиданно спросила его Даманская, медленно вращая в пальцах бокал с рубиновой жидкостью и глядя сквозь нее на свет.

— Скоро брошу, — замявшись на секунду, пообещал Панаров. — У меня к нему один вопрос незакрытый остался. Вот закрою — и все. Не по моей душе человек. Ему бы во Флоренции в эпоху Возрождения появиться. Кондотьером бы стал, по-дестой в какой-нибудь Падуе… Иль кардиналом… Тогда у «стихийных людей», преступников, два пути были… Может, до папской тиары бы дорос.

— Ты ему льстишь, — с презрительной усмешкой Любовь поставила бокал на стол. — Завалящий уголовник, не особо далекий… Подозрительный, мстительный и опасный, как всякий дикий зверь. Не думай, что он к тебе чувства человеческие — дружбу мужскую или просто приязнь — испытывает… Не будь добрым с тем, в ком много зла.

— Как-то не по-христиански рассуждаешь, — нежно взял ее кисть в свою руку Панаров, мудро улыбаясь. — А как же две щеки и любовь к овце заблудшей?

— Мне кажется, Иисус другое хотел сказать… Что-то вроде «не умножай зла в мире сем». Получил по щеке, наступил на самолюбие, проглотил обиду — и канул клочок зла из мира, — задумчиво произнесла Любка. — Но есть люди, которых ты, подставив вторую щеку, лишь поощришь ударить во второй раз, а потом и с другими тот же фокус испробовать… То есть, смирением здесь зло лишь приумножишь. Вот Боксер — он зло, нельзя его поощрять.

— Откуда ты его так хорошо знаешь?

— Мой бывший с ним близко сошелся когда-то, — нехотя призналась Любовь. — Ничем добрым для него это не кончилось — нет человека… Больше меня об этом не спрашивай, ладно?